Алексей Кирносов - Два апреля

- Запивали? - спросил Овцын, представив себе состояние человека, почувствовавшего себя поношен ной вещью.

- Случалось, - кивнул Трофимов.

- А в рейсе случится?

- Летом не пью.

«Прощай вино в начале мая...» - усмехнулся про себя Овцын. Он еще раз прочел последнюю запись в трудовой книжке: «2 апреля. Уволен по собственному желанию. Директор ресторана «Флоренция»...»

«Все ясно, шеф, - думал Овцын, глядя на худое и смуглое лицо повара. - Десять дней завивал горе веревочкой, потом взял билет и поехал куда глаза глядят. Как это у одного американца?.. «Подари на прощанье мне билет на поезд куда-нибудь...» Но, судя по названиям ресторанов, специалист ты, шеф, блестящий. Такие повара на дороге не валяются».

- Семья у вас есть? - спросил он.

- Со старушкой живем, Ириной Михайловной. Два сына, так те на своих ногах.

Овцын сложил документы стопочкой, прикрыл их ладонью.

- Мне эта картина нравится, - сказал он. - Ваши претензии, Алексей

Гаврилыч?

- Каюта будет отдельная?

- Могу дать две.

- Жалованье для моей квалификации не обидное?

- Жалованье большое. Из Диксона в Москву отправим бесплатно.

- А как народ?

Овцын засмеялся. Всякого вопроса он ожидал, а этого - нет.

- Народ отличный, - сказал он. - Добрый, веселый, интеллигентный и не очень привередливый.

- Тогда почему бы и не согласиться? - улыбнулся в ответ ему Трофимов. - Почему бы мне и не согласиться на хорошую работу.

- Вот именно, - сказал Овцын. - Почему бы и не согласиться? - Он подвинул стопку документов к повару. - Завтра с утра пройдете медицинскую комиссию, и я вас оформлю по всем правилам бюрократии.

С палубы послышался бой судового колокола и зычный, протяжный крик старпома:

- Баста, моряк!!! Кончай дневные труды, приступай к вечерним!

Трофимов прислушался, взглянул на часы.

- Ваши вещи в камере хранения? - спросил Овцын.

- Считайте, что так, - кивнул Трофимов.

Овцын покачал головой. Этот старик вызвал в нем симпатию.

- Отчаянный вы мужчина, Алексей Гаврилыч. Деньги у вас тоже, наверное, не при себе, а в сберкассе?

- Естественно, - сказал Трофимов.

Овцын достал бумажник.

- Возьмите десятку. На разное мыло, одеколон и прочее.

Постучавшись, зашел старпом. Оглядел незнакомого человека, потом сказал:

- Рабочий день окончен, Иван Андреевич. Какие будут указания по вахте?

- Это наш новый повар Алексей Гаврилыч Трофимов, - сказал Овцын. - Завтра с утра спустите катер, возьмете двух матросов и получите в порту продукты. Будем питаться на судне.

Марат Петрович пожал руку Трофимова, сказал:

- Оглашаю окрестность криком «ура». Совсем разорились на этих столовых. Давно бы так.

- Все происходит в свое время. Откройте Алексею Гаврилычу его каюту. Пусть боцман выдаст белье, пока не сбежал на берег. В общем позаботьтесь о человеке. Покажите ему камбуз и прочее.

Овцын поднялся с кресла. Трофимов тоже встал, сказал:

- Спасибо, Иван Андреевич. Все будет первого сорта.

- Какие могут быть сомнения... - улыбнулся Овцын. - Устраивайтесь, Гаврилыч.

Оставшись один, он задернул занавески и включил свет. В батарее отопления забулькала вода, механики сегодня почему-то зажгли котел раньше, чем обычно. Это было очень кстати. Работающий котел - горячая вода в магистрали. Он вымылся под душем и побрился особенно тщательно. Бритва шла легко, а это всегда приятно, когда бритва идет легко. Порой он даже загадывал: если бритва пойдет легко, значит, дела будут ладиться, а если станет скрежетать и драть шкуру, тогда наоборот.

Побрившись, он долго рассматривал лицо в зеркале. Молодое, свежее, мужественное, ясноглазое, не то чтобы красивое, но со смыслом. Не просто так - физиономия. После долгого разглядывания ему даже показалось, что есть в его лице нечто. Какая-то лежит на нем особая печать, знак необыкновенного призвания... Но в душе своей он не находил призвания к какой-либо необыкновенной деятельности, и каких-либо талантов, кроме как побренчать на фортепьяно, у него не было. Когда-то давно это обстоятельство служило поводом для печали. Но прошли годы. Жизнь, сама по себе прекрасная, увлекла его. Овцын перестал жалеть о том, что он не гений, что не дано ему сочинять могучую музыку, потрясать людские сердца страстными стихами, открывать неведомые миры и заседать в Совете Министров. Время жизни было до краев наполнено обыкновенными радостями и печалями. Он был такой же, как все. Каждый мог понять в нем все, и в каждом он мог все понять. Да и не все ли равно, написать поэму или прочитать ее, говорил он себе. Хорошие стихи, как парус, колесо или иголка, принадлежат всем одинаково. Только то, что принадлежит всем одинаково, заслуживает вечности, а оно не имеет автора.