Эрих Хакль - Две повести о любви

На Менорке нас встретили приветливо. Остров мне понравился с первого взгляда. На материнское наследство мы несколько десятилетий спустя купили кусок земли и в начале восьмидесятых построили там дом. С тех пор я раз в год навещаю своих родственников. Они весьма сдержанны и немногословны. Не знаю, насколько это свойственно всем жителям Менорки, скорее всего, это и в самом деле типично для островитян, они лишних слов не тратят. Приятные, но малообщительные люди. Мои дяди и тети не несут никакой ответственности за поведение своих родителей, которые когда-то оставили мою мать в беде. Поэтому я никогда не говорю об этом.

Мой дедушка умер в начале шестидесятых годов. После войны он, коммунист, в течение нескольких месяцев был главой района Фаворитен. Потом работал в Файхтенбахе управляющим детского дома отдыха Венского магистрата. С этого поста его сняли в 1950 году. До самой смерти он получал небольшую пенсию.

Иногда я приходил в гости к нему и к его жене. Заглядывай почаще, говорили они при расставании. Но я редко ходил к ним. Поскольку чувствовал, что это обижает мою мать. Хотя она никогда не удерживала меня, наоборот, говорила: если хочешь, сходи, конечно. У нее еще были один или два поклонника, ничего серьезного, во всяком случае, с ее стороны. Меня не покидало ощущение, что она из-за меня не выходит замуж. Она всегда жила только для меня, до самой своей смерти в 1986 году. Был ли отец ее большой любовью? По-моему, да. Но в основном он был ее большим разочарованием.

В мае 1968-го, при де Голле, в центре Парижа все кипело. Впервые люди останавливались на улицах, спорили друг с другом во весь голос и эмоционально отстаивали свое мнение, иногда меняя его в ходе дебатов. Дело дошло до массовых демонстраций, власти чувствовали себя в опасности. С другой стороны, мятеж оставался всего лишь игрой, мне это было ясно. Я, например, видел, что полиция не вмешивалась, когда демонстранты строили баррикады, за ночь было воздвигнуто пять или шесть баррикад в человеческий рост, это произошло десятого или восьмого мая. Я в своей жизни участвовал во многих акциях протеста, против войны в Алжире например, когда было убито тринадцать человек в ходе лишь одной демонстрации, короче, я знаю, что полиция, когда у нее серьезные намерения, способна мгновенно очистить любую площадь и любую улицу. Я спрашивал себя, почему отряды полицейских позволяли забрасывать себя камнями, почему они пустили в ход всего лишь гранаты со слезоточивым газом и водометы, почему они так долго выжидали и действовали столь осторожно. И пришел к выводу, что мятежные студенты были детьми буржуазии, они не хотели избивать их дубинками и не сделали этого. Но зрелище было в любом случае великолепное.

Я принимал в нем участие. Коммунисты меня за это раскритиковали в пух и прах, как раскольника и ультралевого авантюриста. Защищаясь от их нападок, я говорил, что коммунист должен быть на стороне масс.

Интересен был и перелом в культуре. Перемены в менталитете. В университетах у профессоров чуть поубавилось абсолютной власти. Раньше в Сорбонне все студенты были обязаны вставать, когда в аудиторию входил профессор, некоторые встречали его даже аплодисментами, садиться можно было только с профессорского разрешения. Нельзя было просто так заговорить с ним. Помню, однажды я был в туалете, и вошел профессор. Он сделал свое дело в соседнем писсуаре, и я совершил страшное преступление, заговорив с ним. Он был вне себя. Что вы себе позволяете! Что вы, собственно, о себе думаете! С профессором нельзя разговаривать в туалете.

Формы общения после уличных боев упростились, это был явный прогресс. И феминизм был позитивным явлением. Но революцией там и не пахло.

Все было очень романтично, как возврат социальных бунтов девятнадцатого столетия, с булыжниками и красными флагами и всеми семью строфами Интернационала. И это было не менее опасно. Думаю, если бы компартия не держалась в стороне, а присоединилась к движению или тем более возглавила его, все кончилось бы кровопролитием.

Для матери год 1968-й был годом большого разочарования. Она была убеждена, что предстояли радикальные перемены. Так же думал мой дядя, умерший вскоре после того. Они не понимали сдержанной позиции французской компартии. И того, что она не воспользовалась благоприятным моментом. Эта точка зрения была широко распространена среди испанцев. Один парень, испанский товарищ, бежавший в Париж, проклял нас за то, что во время майских волнений мы не играли ведущей роли. Для меня он был троцкистом.