Эрих Хакль - Две повести о любви

Я сказал: Фримель. Другой австриец, которого мы тоже имели в виду, мне не слишком нравился. Не то чтобы я сомневался в его смелости. Он много рисковал. Но он был капо вещевого склада и катался как сыр в масле. У него была собственная каптерка, забитая бельем. Однажды я постучал к нему, а он сидит ужинает с конторским, который рапорты писал, и двое молоденьких заключенных их обслуживают. Стол просто ломился от яств: жаркое, овощи, печенье, алкоголь, словом, чего только душа пожелает. Заходи, сказал он мне, подставляй шапку. Его великодушие меня возмутило.

— Нет, этот не годится. Остается Руди.

— Согласен, — сказал Эрнст Бургер. — Я поговорю с ним.

За два дня до предполагаемого побега Фримель пришел ко мне.

— Хочу с тобой поговорить, — сказал он, — ты ведь меня еще по Испании знаешь. Мне понятно, какая ответственность на меня ложится, и, честно говоря, у меня двойственные чувства. Раньше я не всегда поступал правильно.

— Не пори чепуху. Мы знаем твою работу здесь, в лагере. Мы доверяем тебе. Ты самый подходящий.

Он немного помолчал, уставившись на носки своих башмаков. Потом поднял голову. Он глядел на меня, но у меня было такое ощущение, что он смотрит сквозь меня в пустоту.

— Хорошо, что я слышу это, пока вы еще здесь.

Ведь не так все было. Он забыл одну мелочь. А именно, я убежал еще до этого. А до меня Альфред Клар, по моей инициативе. Мы были единственными не поляками, которым удался побег из основного лагеря. Клар был застрелен в Варшаве две или три недели спустя немецким патрулем, якобы во время облавы, незадолго до восстания. Но я-то жив.

А он взял да и вычеркнул меня из своей памяти. Недавно я слышал по радио, как он выступал перед школьниками и сказал, что ни одному австрийцу не удалось бежать из Аушвица. Встречаю его вскоре после этого на улице и спрашиваю: что ж ты такую ерунду несешь? Разве я не бежал? Я что, по-твоему, привидение, что ли? А он мне: конечно, но ты ведь еврей. У меня от этого его идиотского ответа давление сразу на сто восемьдесят подскочило, а мне ведь врачи вообще волноваться запретили. Охотнее всего я бы прямо на месте разобрался. Пусть кулаки решат, кто прав, дорогой Герман. Но как бы это выглядело, два старых хрыча, которые колошматят друг друга на улице!

Вернемся к Клару. Забившись в чулан с вениками и щетками, этот товарищ мельчайшим, почти нечитаемым почерком писал свою статью по национальному вопросу. Фримель ее потом в Вену переправил, с одним эсэсовцем, неким Карлом Хёльблингером, у которого мозги были в порядке, бывали и такие. Он старому Фримелю регулярно почту отвозил, говорят, даже на работу наведывался, в фирму «Браун-Бовери», где старший Фримель швейцаром служил. Итак, Клар. Немцы были твердо уверены, что Австрия раздобрела на их гороховом супчике. Даже в Аушвице доходило до яростных перебранок между заключенными! Клар не случайно пишет, что фашисты взяли КПГ на буксир. В итоге я отказался бежать, пока не удерет Альфред Клар. Как ни крути, он был нашим великим теоретиком, учителем ленинской школы, закаленным в подпольной борьбе, человеком с тысячью достоинств. С огромным трудом я провернул эту операцию. А теперь я думаю, какую я ему свинью подложил, останься он в Аушвице, может, был бы сейчас жив. А так погиб.

Со мной была другая ситуация. По указанию венского гестапо я должен был быть ликвидирован при первой же возможности. Поэтому Эрнст Бургер и посчитал мой случай более срочным. 22 июля я бежал вместе с поляком Шимоном Зайдовым. Сам побег прошел благополучно, а потом мы расстались, он отправился в Краков, но то, что он был евреем, едва не стоило ему жизни. Не из-за нацистов, нет, его подвели свои же соотечественники. Все их проклятый антисемитизм. После войны мы с ним два раза встречались, Польша — Народная республика, это для меня было чем-то особенным, я завидовал ему, что он может участвовать в строительстве социализма, но он был настроен скептически, во время последней встречи уже просто деморализован, конечно, он-то знал реальность, а я как полный идиот корчил из себя суперсталиниста. В 1956-м он эмигрировал в Австралию, я ему написал пару раз, но он не ответил.

Но я забегаю вперед. Мы ведь остановились на июле 1944-го, в разгаре лета. Меня уже поминай как звали, а руководство группы все еще было в лагере.

Ухаживание длилось около двух месяцев, пока моя подруга не начала проявлять большую нервозность. Она все время плакала, и руки ее дрожали. Я приперла ее к стенке, и она призналась, что Руди с несколькими товарищами твердо намерен бежать. И он непременно хотел взять ее с собой. Но Сари боялась, она не могла так сразу решиться и просила несколько дней на раздумье. Руди не отступал: либо сейчас, либо никогда. Ты знаешь, что они с вами сделают, когда будут ликвидировать лагерь. К тому же нашу организацию раскрыли. Теперь это уже вопрос нескольких часов, самое большее — дней, пока они нас не сцапали. Сари колебалась. А потом было уже поздно.