Эрих Хакль - Две повести о любви

Третий вопрос она задавала неоднократно, и Эрминия также неоднократно отвечала на него. Мама, зачем мне так много учиться? Почему ты со мной так строга? Потому что я не только твоя мать — я должна заменить тебе отца. Или: потому что ты не должна опозорить меня перед твоим отцом. Что будет, если он вдруг войдет в дверь? Тогда ты должна будешь показать ему, что из тебя получилось. Дипломированная медсестра, например, о чем Роза-Мария даже мечтать не могла из-за ее трудностей с немецкой грамматикой — с Эрминией она говорила только по-французски. Но позднее она нередко вспоминала слова матери, всегда придававшие ей бодрости: если уж мы выиграли последнюю войну, то справимся и со всем остальным, и поэтому, когда ей исполнилось восемнадцать, она записалась в школу медсестер в Хофе-на-Заале. Рождественские каникулы она проводила дома вместе с матерью. Отпустите Глорию хоть разок на танцы, говорила крестьянка. Вы же не можете держать ее вечно взаперти. Эрминия: женщина права. Иди отдохни, повеселись, но не забывай, кто ты.

Четвертый вопрос — почему она не должна забывать, кто она такая, — поначалу она даже и не задавала. В газетах или в кино она видела фотографии истощенных людей в полосатых одеждах. Ее отец был одним из них. Вот оно опять, то давление, которое она испытывала в детстве, и она знала, что никогда не будет такой, как другие. Я должна буду все время противостоять этому давлению. Если кто-либо начинал оказывать ей знаки внимания, то с самого начала Глория ставила все точки над «i»: мой отец погиб в концлагере. На того, кто в баварской провинции стойко выдерживал тогда это признание, она могла опереться. Или нет, о чем свидетельствует ее первый брак молодой человек не придал значения ее словам, наоборот, он слишком пламенно ее добивался и обожал ее. Вероятно, кое-что в его окружении должно было насторожить ее — высокопарные разговоры о немецкой земле, хранившиеся в коробочке ордена и нашивки, — но, с другой стороны, выходишь ведь замуж за одного-единственного человека, а не за его родню. Только тон, которым ее муж говорил с ней, вскоре стал грубым, а обращение оскорбительным — ему нравилось унижать ее. Она продержалась шесть лет, но однажды он процедил сквозь зубы: твой отец определенно что-то натворил, иначе его не отправили бы в концлагерь, и тогда она ушла от него.

С пятым вопросом, получив наконец гражданство, она покончила в середине пятидесятых. До этого у них с Эрминией все еще не было легальных документов. Когда Глория впервые устраивалась на работу в больнице Ландсхута, от служащей отдела кадров она услышала: как это, нет паспорта? Значит, тот еще фруктик! Последовало затяжное хождение по инстанциям, пока им наконец не выдали паспорта — австрийские паспорта, чему Эрминия придавала особое значение.

На последний вопрос — как же ее на самом деле зовут — ответ был дан в день ее 25-летия: она подошла к Эрминии и потребовала вернуть ей ее имя. Мама, никогда больше не называй меня Глорией. Обращайся ко мне как раньше: Роза-Мария.

Приняв решение мгновенно, свою вторую поездку в Вену мать с дочерью осуществили осенью пятьдесят девятого. В феврале того же года они навестили родственников в Испании. Розе-Марии не терпелось побольше узнать о своем отце и его семье. Но тетушка Розмари, жившая в Вене, почти ничего не рассказывала. Она все время хранила «чудовищное молчание», не говоря ни слова о своем детстве и детстве Карла, ни о бабушках или прабабушках, ничего также о ее последней встрече с Карлом в камере полицейского управления на Росауэрлэнде, кроме одной фразы: «Твой отец поручил мне заботиться о твоей матери». Между нами была стена, говорит Роза-Мария. Вероятно, ее можно было бы пробить. Но как и за чей счет? В Испании все было иначе: родственники в Бургосе и Валенсии, Севилье и Бенидорме встречали ее с распростертыми объятиями, даря ей бесконечные доказательства своей любви. Ночи напролет разговоры с братьями и сестрами, поездки, приглашения, воспоминания: «А ты знаешь, как… А когда…» Роза-Мария возвратилась в Баварию с твердым убеждением: Испания — лучшее место для жизни на земле.

Эрминия также болезненно отнеслась к тому, что в Вене она не нашла никого, кто знал Карла раньше. «Personne n’est ici, personne n’est ici» [14] Никого нет, никого (фр.). . Материальную компенсацию не выплачивали ни ей, ни дочери. В конце пятидесятых они даже наняли адвоката, тот брал с них внушительную по тем временам сумму — пятьдесят марок в неделю, весь их доход перекочевывал к нему в карман. Но немецкие власти отклонили ее ходатайство на том основании, что «не представляется возможным доказать враждебное отношение к национал-социализму красного бойца испанского Сопротивления, помещенного в целях безопасности государства в концентрационный лагерь».