Уильям Моэм - Избранное

— Поверьте, не стоит огорчаться, что вы не увидели герцогского дворца. Больше того, вы можете гордиться — вам довелось увидеть то, чего в нашем поколении не видел ни один иноземец.

— Я бесконечно признателен за вашу доброту.

Он огляделся с гордостью, на мой взгляд, вполне законной.

— Это соорудил один из моих предков в правление дона Педро Жестокого. Весьма вероятно, что сам король не раз пировал с моим предком под этим потолком.

Я показал ему книгу.

— Я только что читал пьесу, в которой дон Педро — один из главных персонажей.

— Что это за книга?

Я передал ему книгу, он взглянул на титульный лист. Я огляделся.

— Разумеется, особую прелесть этому месту придает изумительный сад, — сказал я. — Общее впечатление удивительно романтичное.

Испанцу явно льстили мои восторги. Он улыбнулся. Я уже и раньше заметил, что улыбка у него мрачная и не прогоняет привычной меланхолии с его лица.

— Не хотите ли присесть и выкурить сигарету?

— С величайшим удовольствием.

Мы вышли в сад и подошли к даме, сидящей на скамье из мавританских изразцов, такой же, как в садах Алькасара. Она была поглощена вышиванием. Она быстро взглянула на нас, явно удивленная появлением чужака, и вопросительно перевела глаза на моего спутника.

— Позвольте представить вам мою жену, — сказал он.

Дама сдержанно поклонилась. Она была очень красива — великолепные глаза, прямой нос с изящно очерченными ноздрями и нежная бледная кожа. В темных волосах, густых, как у всех испанок, белела седая прядь, но на лице — ни единой морщинки. На вид ей было не больше тридцати.

— У вас прекрасный сад, сеньора, — сказал я, так как нужно было что-то сказать.

Она равнодушно огляделась.

— Да, прекрасный.

Внезапно я почувствовал себя неловко. Я был не вправе рассчитывать на сердечный прием и не мог осуждать ее за то, что она досадовала на мое неожиданное вторжение. Но в ней было что-то, чего я никак не мог определить. Это была отнюдь не активная неприязнь. Как ни странно — ведь она была молода и красива — я почувствовал в ней какую-то мертвенность.

— Вы хотите здесь присесть? — спросила она мужа.

— Если ты не против. Всего на пару минут.

— Не буду вам мешать.

Она собрала свое рукоделие и встала. Теперь я увидел, что она выше, чем обычно бывают испанки. Не улыбаясь, она слегка поклонилась мне. Держалась она с поистине королевским достоинством, и походка у нее была величественная. Я был легкомыслен в те годы и, помнится, подумал, что от такой девушки, пожалуй, едва ли можно потерять голову. Мы уселись на разноцветную скамью, и я предложил хозяину сигарету. Потом поднес спичку. Он все еще держал в руках моего Кальдерона и лениво листал страницы.

— Какую пьесу вы читали?

— El Medico de su Honra.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что в его огромных глазах мелькнул сардонический огонек.

— И что вы о ней скажете?

— Она вызывает резкое неприятие. Разумеется, дело в том, что ее идея совершенно чужда нашим современным представлениям.

— Какая идея?

— Дело чести и все такое.

Следует пояснить, что тема чести — главная сюжетная пружина большинства испанских пьес. Согласно кодексу чести, дворянин должен хладнокровно убить жену, не только если она ему изменила, но даже если ее поведение, помимо ее воли и желания, стало поводом для скандала. В пьесе, о которой шла речь, описывалась ситуация особенно жестокая — «лекарь собственной чести» мстил жене лишь для того, чтобы соблюсти декорум, хотя прекрасно знал, что она невинна.

— Это у испанцев в крови, — заметил мой новый знакомый. — Иностранец либо принимает это, либо нет.

— Полноте, сколько воды утекло со времен Кальдерона. Вы же не станете утверждать, что кто-нибудь в наши дни будет вести себя подобным образом.

— Напротив, я утверждаю, что даже сейчас муж, оказавшийся в столь унизительном и смешном положении, может восстановить свое доброе имя, только убив обидчика.

Я промолчал. Мне показалось, что это просто романтическая выходка, и я пробормотал про себя: «Чепуха».

— Вы когда-нибудь слышали о доне Педро Агуриа?

— Никогда.

— Имя довольно заметное в истории Испании. Один его предок был испанским адмиралом при Филиппе II, другой — ближайшим другом Филиппа IV. По распоряжению короля он позировал Веласкесу для портрета.

Хозяин дома на мгновение замолк и, прежде чем продолжить, смерил меня долгим задумчивым взглядом.

— В царствование Филиппов Агуриа были богаты, но ко времени, когда мой друг дон Педро принял наследство отца, оно уже значительно поубавилось. И все же он был отнюдь не беден, имел поместья между Кордовой и Агиларом, да и в Севилье его дом сохранил следы былой роскоши. Высший свет Севильи удивился, когда он объявил о своей помолвке с Соледад, дочерью разорившегося графа Акабы — ведь, хоть она и была благородных кровей, отец ее был старый плут. Он по уши залез в долги, и, чтобы держаться на плаву, прибегал к не очень хорошим средствам. Но Соледад была красива, а дон Педро влюблен. Они поженились. Он обожал ее с той неистовой страстью, на какую способен, пожалуй, только испанец. Но он с огорчением обнаружил, что она не любит его. Соледад была добра, нежна, оказалась хорошей женой и хорошей хозяйкой. Она была благодарна ему — и только. Он надеялся, что, родив ребенка, она изменится, но ребенок появился на свет, и все осталось по-прежнему. Тот же барьер, какой он ощущал с самого начала. Он страдал. В конце концов он убедил себя, что у нее слишком благородная натура, слишком возвышенная душа, чтобы опуститься до плотских страстей, и он примирился с этим. Она была выше земной любви.