Глеб Сташков - Записки купчинского гопника

Надо б чего-нибудь романтического подпустить. Про звездное небо над головой и любовь в сердце.

Сердце вроде щемит. Нет, это в желудке урчит. Мы с этой кутерьмой ужин пропустили. А в казарме сейчас хорошо. Друзья жрут мясные консервы и запивают водкой. А я один. На всем белом свете один, только за стенкой помощник дрыхнет на грязном диване.

И тишина. Слышно, как комарик…

Ни хрена не слышно, как комарик. Слышно, как кто-то истошно клаксонит.

Я вышел на воздух. Этого мне только не хватало!

Перед воротами стоял БМВ. Внутри – четыре подполковника и один полковник.

Я и забыл, что к нашим офицерам, которые с военной кафедры, сегодня гости приехали. Тоже с военной кафедры. Во главе с полковником. Вот они на озеро бухать и поехали. А теперь, значит, вернулись.

– Отворяй! – орал подполковник Стружанов, едва держась на ногах.

Надо бы отворить, но их БМВ в списке не значится.

Надо согласовывать с лейтенантом. Или не надо?

Я стоял и думал.

– Чего варежку раззявил? – крикнул Стружанов. – Отворяй ворота, дурак.

Отворять или нет? Эти, пожалуй, матраса не спиздят. Зачем им матрас? Они люди городские, культурные, вместе с нашей профессурой на Первой линии коньяк пьют. Побрезгают они матрас свинтить.

С другой стороны, пока лейтенант разберется, что они не за матрасом, мне опять какой-нибудь прапор челюсть своротит. А челюсть у меня не казенная.

И тогда я, вытянувшись в струнку, говорю:

– Не могу открыть, товарищ подполковник. Мне лейтенант не велел.

Сам понимаю, что речь моя звучит не больно-то убедительно. Какой-то лейтенант не велит открывать подполковнику.

Подполковнику Стружанову тоже так показалось.

– Ты совсем охренел, курсант?! – то ли вопросительно, то ли утвердительно завопил он. – Отворяй, гаденыш, или пришибу!

На мое счастье, из машины вывалился полковник. Старший, так сказать, по званию во всей их бухой компании. И, по-моему, самый бухой.

– Саша, курсант прав, – сказал он подполковнику Стружанову. – Курсант на посту.

– На каком, на хрен, посту?

– На контрольном, – запинаясь, выговорил полковник, – и пропускном.

– Развели тут, понимаешь, – сплюнул подполковник Стружанов, хотя развели мы как раз ту дисциплину, за которую он безрезультатно боролся три недели.

– Товарищ подполковник, можно я лейтенанту позвоню? – робко спросил я.

– Можно Дуньку под забором, – изрек Стружанов свое любимое выражение.

Значит, можно. Значит, обошлось. Если речь пошла про Дуньку – значит, товарищ подполковник изволят менять гнев на милость.

С подполковником-то обошлось, но нужно было еще объясняться с лейтенантом.

– Товарищ лейтенант, – говорю, – тут БМВ с пьяными полковниками. Пропускать?

Черт меня дернуть назвать их полковниками. Надо было сказать: с пьяными подполковниками. Смягчило бы удар в ухо и мозг лейтенанта.

Полковник у нас в части был один. Тот самый командир части, который приезжает раз в неделю и к приезду которого лопатами траву косят. Для лейтенанта полковник – заоблачная величина. Как для меня, предположим, губернатор. С тем же успехом я мог сообщить ему, что к нам в часть пьяные маршалы ломятся.

– Я смотрю, ты все-таки напился, – сказал лейтенант, и металл скрежетал в его голосе.

– Это не я напился. Это полковники с подполковниками напились.

– Какие, на хрен, подполковники? – завопил лейтенант так же истошно, как минуту назад подполковник Стружанов вопил, на каком, на хрен, посту я стою.

– Обычные полковники. С военной кафедры.

– Подожди, – сказал лейтенант, – сейчас приду – разберусь.

И что мне делать? Вышел из будки и говорю:

– Лейтенант велел ждать.

Тут, конечно, снова понеслось, что я охренел. И даже либеральный полковник признал, что я охренел. И какой-то хмырь с заднего сиденья, который вроде блевать намылился, тоже признал, что я охренел.

Хорошо хоть лейтенант пришел довольно быстро. Явился и принял на себя обвинения в охренении. Я ушел в будку и слышал только обрывки фраз, а точнее – раздающиеся на разные голоса слова лейтенант и охренел .

БМВ с комсоставом уехал в глубь части.

– Уф, – вздохнул лейтенант и ушел.

Я сидел и думал о суетности мира. О ничтожности помыслов и вреде гордыни. Не назначь я себя командиром, спал бы себе спокойно, как мой помощник. И харю бы сберег от удара, и нервы от потрясений.

Нет ведь – выпендрился. Захотел покомандовать, а в итоге каждая шваль помыкает мною, как ей вздумается. Вот так. И станут первые последними, и возвысятся тупорылые, дабы посрамить мудрых.