Алексей Иванов - Ненастье

Ненастье считалось дачным кооперативом, «подсобными хозяйствами». Участки вытянулись вдоль насыпи железной дороги в четыре ряда. Хибарки при огородах, сооружённые неумелыми горожанами, не могли сравниться с добротными сельскими домищами, но дяде Толе повезло: Галина выкружила ему не фанерную коробку под рубероидом, а прочное строение из бруса, к тому же с мансардой. Двускатную крышу покрывал шифер.

Дядя Толя жил в Ненастье круглый год. Зимой он бухал со сторожем кооператива, а летом вкалывал на огороде: всю семью Галина рекрутировала на земледельческие работы. Яр‑Саныч и дядя Толя выправили забор, вкопали бочки для полива, вычистили погреб и яму под компост, сколотили парник и сараюшку, оббили грядки досками. Цирроз уложил дядю Толю в 1985 году. Его похоронили на кладбище при станции Ненастье, а дача досталась Куделиным.

Танюша любила приезжать в Ненастье. Ей нравилось, как стучат поезда, нравилось, что из окошка мансарды видны перелески и луга, которые будто бы дышат в просторном передвижении облачных теней. Дом Танюше тоже нравился. Больше всего волновала лестница. В городских квартирах лестниц не было, и Таня сразу придумала, что там их запретили злые ведьмы, потому что на втором этаже — всегда волшебный мир, где вещи понимают речь людей и все желания сбываются, ведь отсюда можно смотреть до края земли.

Танюша не смогла бы объяснить, зачем ей надо с мальчиком убежать из дома от родителей, как она собирается прятаться, что вообще будет делать? Танюшу несло в потоке смутных желаний и странного воодушевления — не бунтарского, а совсем тихого, но неотвратимого, как цветение подснежников.

А Владик Танцоров ничего не понял. Он решил, что Танька зовёт его к себе на дачу, чтобы он её отшпилил. Владик был девственником; он очень хотел и очень стеснялся близости с девочкой, особенно если рядом приятели, которые увидят его неопытность и оборжут. Дача — лучший вариант. И Таня сразу стала для Владика «путёвой соской», хотя раньше была безразлична.

Владик знал, как доехать до Ненастья на электричке. За городом ещё продолжалась зима. По тёмной дороге, хрустя снегом, они дошли от станции до кооператива, где над железными воротами горел фонарь. Таня попросила ключ от своего дома у сторожа, который помнил её со времён дяди Толи.

Таня затопила печь — утробистую чугунную буржуйку, а Владик открыл привезённую бутылку водки и слегонца глотнул — для храбрости и для того, чтобы Таня оценила, какой он мужик. Таня сидела возле печки на маленькой скамеечке и смотрела в огонь расширенными глазами. Она ждала чего‑то небывалого, чего‑то огромного и опаляющего, что случится само собой.

Владик утащил Таню на старую тахту, принялся раздевать и лапать, а Таня вдруг начала яростно и молча сопротивляться. Нет, это не так должно быть, это всё должно произойти как‑то изнутри, раскатываясь волной до самых краёв — р‑раз, и всё уже есть, уже окутало, уже всё творится.

Владик немного растерялся: зачем его позвали? Танька отбивалась — но никуда не убегала, когда он останавливался. Она лежала на продавленной замасленной тахте в смятой и задранной одежде, тяжело дышала и смотрела в потолок, на котором играли багровые отсветы из печки. Владик вставал с тахты, выпивал водки, курил, а потом снова лез к Тане, и они опять упрямо боролись, хватая друг друга за руки и не соображая, кому что нужно.

Эта бессмысленная возня продолжалась полночи. Владик потихоньку напился. Ему уже и не хотелось, чтобы дошло до главного: он перегорел.

— Прости меня, пожалуйста, — шептала Таня. — Завтра обязательно…

Владик заставил её трогать себя, и Таня трогала — словно перебирала кишки, выпавшие из распоротого брюха дохлой рыбы. Таня знала, что там имеется у мужчин, — видела по видику, рассказывали девчонки. Знанием этих подробностей Таню дразнила Ирка. Но реальная телесность Тане оказалась неприятна. Для неё в настоящем опыте не было волшебности и любовности.

Пьяный Владик заснул. Таня оделась, сунула полено в печь, сполоснула руки в рукомойнике и ушла наверх. Она села у заиндевелого окна и смотрела на поля, на дальние синие перелески: их плотные вертикальные массивы поблёскивали паутиной изморози. Чёрные тени стереоскопически отделяли деревья от плоскости снежной равнины, бледно‑лимонной в лунном свете.

Рано утром Владик поднялся, выпил воды и, не разбудив Таню, ушёл на станцию. Он‑то не собирался сбегать от матери или прогуливать уроки. Он еле вытерпел в школе, мучаясь головной болью с похмелья, но ещё хуже ему было от мысли, что вчера он ничего не добился: эта сучка ему не дала, а у него не сработало; он просрал свой шанс, и сейчас он как мудак и импотент.