Алексей Иванов - Ненастье

— Лучше к делу, — ответил Герман.

Таня подвела его к низенькой двускатной будке погреба на углу участка в зарослях малины, дала фонарик и отомкнула висячий замок на дверке.

— Там внизу на полке стоит, — сказала она. — Лезь ты, хорошо?

Герман осторожно спустился по отвесной лесенке в чёрную холодную яму погреба — словно в прорубь. Глубиной погреб был метра три. Со всех сторон Германа охватила липкая земляная стынь. Герман посветил фонарём. Камера чуть больше кабины лифта. Дощатые стены, глиняный пол. Пустые сусеки под картошку. Полки с банками варений и солений — все банки в пыли и паутине. На одной из полок блестел замком ученический портфель.

Спрятать документы Герману было негде. Квартиру он уступил Марине и жил в общаге. В «барбухайке», что ли, хранить важные бумаги? Герман расстегнул портфель и вытащил папку Серёги, многократно упакованную в полиэтилен и по‑девичьи неумело обмотанную изолентой. Этот пакет Герман осторожно опустил в узкий зазор между стенкой картофельного ящика и стеной погреба. Пакет с шорохом уехал вниз. Пусть Танюша думает, что Герман забрал документы, а они тихонечко будут ждать Серёгу здесь же. Так надёжнее.

Герман выбрался на солнце с портфелем в руке.

— Останешься или в город поедешь? — отряхиваясь, спросил он у Тани.

И они вдвоём поехали обратно.

В пяти километрах от Ненастья Герман остановил «барбухайку».

— Здесь? — Он посмотрел через плечо на Таню.

Таня кивнула. Она была одета для дачи: кеды, джинсы, майка, косынка.

— Я не обедал, — сообщил Герман. — У меня есть чебуреки и минералка. Можно перекусить, если хочешь.

Он заглушил движок автобуса. Они спустились по гравийному откосу дороги и через травы пошли к высокой решетчатой опоре ЛЭП. Герман оглядывался и прикидывал: оттуда прилетел «форд» Куделиных и ударился в этот бетонный башмак опоры… Отсюда три души стартовали в небо, как ракеты. Казалось, в воздухе должны остаться какие‑то инверсионные следы.

Герман и Танюша сели на бетонную опору, развернули газетный свёрток с пирожками, откупорили зашипевшую минералку. Поодаль на шоссе стояла высокая угловатая коробка «барбухайки». Изредка мимо пролетали плоские автомобили. В траве перед Германом и Танюшей сверкали мелкие осколки автостекла. Пели кузнечики, в железных переплётах вышки стрекотало электричество. Облака тоже были синими, как небо, лишь по контурам сияла ослепительная солнечная кайма, — по небосводу плыли рваные белые петли.

— Уже всё? — спросил Герман, словно в середине разговора.

Танюша едва заметно покивала.

— А ты? — спросила она.

Герман тоже кивнул. Это означало: «У тебя с Серёгой всё закончилось?» — «Да. А ты тоже теперь один?» — «Тоже». Им представлялось, что они обстоятельно беседуют. Почему‑то друг о друге им всё было понятно.

Такое тождество душ Герману было уже знакомо. Герман испытал его после дембеля. Из Баграма они «ИЛами» долетели до Ташкента, потом по железке катились до Оренбурга. Пропили все деньги. На вокзале в Оренбурге оклемались. И дальше ехали по милости проводников — в тамбуре. Открыли двери, сидели на полу, на ступеньках вагона, молча смотрели на лесополосы и степь. Все они тогда были совершенно одинаковы, и каждый понимал, что думают и переживают его товарищи — умные и тупари, добрые и козлы, удачливые и непутёвые, все. Просто это был дембель, чего же тут не понять? Страшное и злое оставалось позади, а впереди — счастье. Их всех уравняло.

Герман и Таня сами не знали, как многое в них сцепилось в те минуты, когда они сидели на бетонной опоре ЛЭП. Сцепилось так, что не расцепится никогда, и дело не в любви: просто в неуловимый момент того тождества родилось ощущение, что жить наособицу — значит, жить неправильно. Это было что‑то вроде «афганской идеи» Серёги Лихолетова, только для двоих.

И Герман незаметно для себя начал думать про Таню Куделину. Пускай Танюша была девушкой Серёги, Лихолетов не стоял между ней и Германом: никто ни у кого ничего не отбирал. Это всё пятнашки для мальчиков. Немец крутил широкий руль «барбухайки» и почему‑то вспоминал, как четыре года назад он вёз бабёшек с младенцами на заселение в дома «на Сцепе». Сейчас он представлял, что тогда, в июне 1992‑го, в его автобусе среди всех как бы находилась и Танюша. Вместе со всеми она, беременная, шла от «барбухайки» к пустой многоэтажке, а он как бы шагал рядом с автоматом…

И Танюша тоже думала о Германе. Оказывается, она знала его давным‑давно. Она ведь не раз ездила в этом автобусе с Серёжей, а Немец сидел за рулём; Немец приходил в гости на «мостик»; Немец вывел её из «Юбиля» во время штурма. Почему она его тогда не замечала? Он же такой смешной. Высокий, руки‑ноги длинные, большой фигурный нос и маленькие глазки.