Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)

– Вот. Собственно, следует заменить рельсы с обеих сторон. Но у меня нет рельс даже в депо.

– А с других путей скрутить нельзя?

– На них стоит состав. Две недели назад загнали. Паровоза у меня нет. Ни единого. Отогнать не получится. Да он вам все загромоздит… Бессмысленно.

– Взорвать его к чертовой матери!

– У вас есть динамит?

– Сожжем!

Комиссар кинулся к темно стоящим вагонам.

– Пустые?

– Почем мне знать, тут пломбы, срывайте… – меланхолически отвечал Арнольд Андреевич, идя за ним как во сне.

Тот срывал пломбы и вскакивал внутрь. Показывался.

– Перины, что ли? Плотно навязано. Не знаю, как займется. Крайний-то какой? Чтоб поближе…

Здесь же, на путях нашлась свернутая пачка оберточной вощеной бумаги. Ее поджигали долго, ломая спички. Кинули в ближний вагон. Он задымил и лениво стал прогорать.

– Хватит одного-то вагона? – орал сквозь треск комиссар. – А то сейчас лучше бы и соседний запалить!

– Делайте, как хотите, – завороженно отвечал начальник пути. – Но – должно хватить. Пусть пока попылает, да. Подождите, голубчик… – и сам, приседая под нагревающиеся шасси, осматривал стыки.

Когда от вагона осталась тлеющая черная платформа, Арнольд Андреевич отцепил его от других, незанявшихся, оттолкнулся ногами. Пудовые колеса даже не двинулись.

– Тяжел! – оценил комиссар. – Эх, ребят бы сюда, да времени нет бегать. Придется вдвоем. На раз-два-три.

– Взяли! Взяли! – разносилось с путей.

Шасси они перевернули довольно скоро и отвинтили два рельса. Замена обошлась им в полчаса потовой работы, болты трудно сходились. Когда дело было закончено, Арнольд Андреевич открыл переезд.

А спустя час красноглазый, иссеченный дождем ротмистр соболезнующе спрашивал его, зачем он помогал хамам. Поддался ли на агитацию, захотел ли просто подвигаться, так сказать, размять спинку.

Арнольд Андреевич стоял у кирпичной стены спокойно. Протирал pince-nez и утверждал, что ротмистр понять его не сможет. Они сейчас словно с разных планет. Да, он чувствовал свой долг в том, чтобы восстановить движение, и ему было неважно, кто поможет ему в этом. Кроме прочего, он не мог бы смотреть, как запарывают в живот штыками невинных мальчиков. Мальчиков, которым еще жить и жить. И хорошо, что они уехали, а он остался. Потому что в этом есть справедливость. Он видел ее во сне, но не верил, что с ним случится такое… такое… смешное, занятное приключение… смешное, смешное, странное… не правда ли – смешное, забавное, странное?

Ротмистр усмехался. И стрелял.

Арнольд Андреевич, оскальзываясь, пытался что-то добавить, но, держась за живот, падал в грязь. Ротмистр разряжал наган в его слабый, светловолосый затылок и, оглянувшись на темноту, с хрустом вминал его pince-nez в расщепленное пулеметной очередью бревно, словно боясь, что их кто-нибудь увидит.

Июньская ночь, сотканная цокотом дамских каблучков, отступила под натиском паровозных гудков, едва в купе вошел худощавый господин с тщательно упакованным сачком. Саквояж, мешая его широкому шагу, болтался на длинном ремне вдоль расстегнутого плаща, крупный нос пассажира украшали сильные очки в округло-проволочной оправе.

Войдя, ученый с улыбкой оглядел свое временное обиталище и, довольно потерев ладони, сел на полосатое сиденье, не отказав себе в удовольствии несколько раз подпрыгнуть на пружинах. Чуть погодя он щелкнул замком саквояжа и вынул дорожный несессер. Послышался вежливый стук в приоткрытую лакированную дверь.

В купе шагнул молодой человек c фигурой спортсмена и физиономией обаятельного пройдохи.

– Не помешаю?

– Что вы! Ночной попутчик – это прекрасно!

– Только если это и вправду вокзал Аустерлиц, Париж – Барселона, третий вагон, второе место.

– Безусловно.

Ученый приветственно указал спутнику место напротив.

– Пелетье!

– Географ? – Молодой человек показал ряд великолепных коренных зубов. Он весь дышал здоровьем, силой и доброжелательством. – Простите, не представился сразу… Пьер Клеман, просто Клеман. Так географ или…?

– Энтомолог… – кашлянул Пелетье.

– Что? – рассмеялся Клеман.

– Бабочки. Жуки. Насекомые. Но я – только по неразвитокрылым, слышите? Двадцать лет неразвитокрылых, от которых любой бы свихнулся во младенчестве, но не я!

Клеман смеялся.

– А вы?

– Я, видите ли, еще как-то… неразвитокрыл. Ах, еще успею! Курс там, курс сям… Юность почти прошла… Ехать бы вот так абы куда, вдыхать ночные запахи и чувствовать, что жив, что впереди бог знает сколько таких ночей, и все они кружат голову. – Клеман прельстительно улыбнулся, словно извиняясь перед «стариком». Тот понял, обернулся к несессеру, выхватил оттуда помазок с бритвой и вышел.