Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)

Карабас поднялся, глядя на них заслезившимися глазами.

– Куклы мои… Люди… Я увезу вас, обязательно. Вы не будете пить, мы заживем, я буду заботиться о вас, мы уедем.

– Но театр! – закричала Мальвина.

– Вот театр! Вы сами театр, потому что давно играете без декораций и суфлеров! – выкрикнул Карабас и обвел помещение лопатоподобной ладонью. Осекся.

В дверях стоял потрескавшийся во многих местах Буратино, наводя ему в грудь забрызганный грязью, но от этого не менее грозный мушкет с винной пробкой вместо пули.

Первое исполнение «Сантинейи» Чакраты обставлялось по классу «люкс».

Проезд к Консерватории зловеще отливал мигающе-фиолетовым, лимузины в сопровождении джипов на полной скорости сворачивали во внутренний дворик, кто-то выскакивал и открывал двери плотным сибаритским фигурам, сразу скрывавшимся в высоких боковых дверях…

Горовица нельзя было видеть. Он так и не раскрыл тайну симфонии и не мог жить с ней. Но надо было играть, и потому гениальный старик, упившись уничижением, юродиво щурился на лампионы наедине с початой бутылкой «Кьянти». Играть он мог в любом состоянии, хмель выбегал из него сразу, как только он вставал за пульт.

Тремя этажами ниже встречали Леню Сойфертиса (рояль). Плотные коричневые кудряшки стряхнули дождик на пол, встали дыбом и скачками понеслись наверх.

– Леня-Леня, Горовиц велел…

– Ах, бросьте, мне надо с ним срочно поговорить!

– Леня, он просил…

– А я вам говорю, что мне надо, и это будет штука!

Сойфертис вбежал к патрону и схватил его за огромную, уже отчасти пигментную кисть.

– Слушайте, Горовиц, ну мы что, так и будем в середине мямлить? Что вы там надумали?

«Сантинейю», посмертное сочинение, открыли по завещанию Чакраты через месяц после его кончины, набрав личный пароль в присутствии тридцати свидетелей, выбранных наугад по специальной и тоже насмерть запароленной программе. Партии гобоя и валторны были написаны отдельно и позднее, туда вел отдельный путь, проставленный в начале файла. Владея только голосовым способом нотной записи, Чакрата, страшная восковая кукла с черными, так и не поседевшими за двадцать лет искалеченного существования волосами, писал только в компьютер. Середина симфонии представляла собой столкновение рояля Сойфертиса (Человеческая Младость-Суетность) и последовательно вступающих духовых (Приговор Небесной Судьбы), но содержала некий разбаланс, что вполне объяснимо состоянием гения, и все же, все же… Горовиц посмотрел на Леню и беззубо улыбнулся, посылая разыгрываться. Оставалось полчаса, и он больше не мог думать, спорить, бороться. Он совсем состарился и скоро уйдет обсуждать это с самим Чакратой. Туда.

– Горовиц, может, мы выкинем эту лабуду куда-нибудь к матери, пропустим ее? – в отчаянии вскричал Леня, но, предвидя ответ, скрылся в артистической, где имел дело к первой скрипке.

У духовиков уже все собрались, и когда нежно прозвенел внутренний, поднялись и одернули фраки. Ермаков (гобой), попавший в исполнение полуслучайно, думал о Йоки, с которой у него началось две недели назад и – шутка ли! – продолжалось до сих пор. Он шел на сцену мимо охраны, открывал им футляр, а сам в это время продолжал обнимать ее, склоняться к ней. «Сантинейя» сопровождала все их движения, потому что репетиции Горовиц собирал по три раза на дню, пытаясь раскрыть какую-то невнятицу. Он достал даже Йоки, игравшую на ксилофоне (Ветерок Далеких Предчувствий), поскольку без полного состава отказывался даже вставать за пульт. Они выходили из разных концов оркестра и вечером еще не виделись.

Рассевшись, поставили ноты на пюпитры, кларнеты негромко выдули «ля» и по одной трели, скрипичники бочком пропустили выскочившего Леню, взмахнувшего круглым венчиком кудряшек и севшего, как вышел Горовиц и раздались аплодисменты. Старик с видимым трудом сделал шаг вверх и уже ястребом, как в юности, вскинул из-под бровей бешеные красные глаза на весь состав. Поднял руки. Леня обмер и начал.

Его тема, дребезжащая, не без пародийности, разрывалась духовиками, и казалось, что сам Леня взбирается к облакам вприпрыжку и неизвестно что о них думая, а на страже его щенячьих радостей и обид выстраивается гряда свернутых молний и громов такого масштаба, что они были едва намечены. К шестой цифре он понял, что Чакрата никогда не писал ничего более великого.

Ермаков, ожидая девятой, где был его первый мордент, предварявший соло, смотрел на короткий ежик Йоки, едва видневшийся из-за литавр… Прошла восьмая с холодным дуновением валторн (Смерть), и перед заученными наизусть пятью тактами чья-то рука легла ему на плечо. Он не мог обернуться, рядом стояли пюпитры, но то ли Йоки приблизилась и встала рядом, истекая белым вареньем, то ли Чакрата бросил его губы к фистуле, но он вступил. На полтора такта раньше.