Денис Драгунский - Вид с метромоста (сборник)

Из полураскрытой двери выходит женщина. Она в ушанке, у нее круглый курносый нос, она похожа на крестьянского мальчика с картины Венецианова.

– Принес? Спасибо, – говорит она и хочет взять кастрюлю.

– Постой, – говорю я. – А где я буду жить? С кем я буду жить? Спать?

– А тебе обязательно со мной? – говорит она.

– Но ты же говорила, что меня любишь!

– Ну да. Но любить – необязательно жить и тем более спать.

– Дудки-с! – зло говорю я. – Тогда я пошел.

Видно, ей очень неприятно то, что я сказал. Она думает долго, потом вздыхает и неестественно-ласково улыбается.

– Ну, пойдем ко мне, – говорит она.

Пропускает меня вовнутрь квартиры. Я отдаю ей кастрюлю, иду следом за ней. Она в ушанке, в платке на плечах и в валенках на голых ногах. Идем по коридору, заставленному шкафчиками, велосипедами, корытами, лыжами, бидонами.

Я думаю: «Какой бардак и нищета. Вот поживу у нее пару дней и брошу ее с полным правом, не она меня, а я ее, это очень важно».

Вторая.

Веселье в шумной компании, большая квартира, много народу. Я пришел со своей девушкой. Она красивая, стройная, с покатыми плечами. Тургеневская прическа – пробор и пучок. Она любезничает с каким-то плюгавым молодым человеком. У него на щеке большой красный прыщ. Я совсем не воспринимаю его как соперника. Вдруг она появляется вся красная, разлохмаченная, потная. Прядки волос прилипли к мокрой шее.

– Мы с ним только что немножко это самое, – говорит она. – Но ты не злись, это совершенно не считается, потому что он мой брат.

– Брат? – я ошарашен.

– А ты не видишь, как мы похожи? Мы погодки. Почти близнецы.

– Да ты соображаешь, вообще?

– А что такого, мы до пяти лет вместе голенькие купались! И вообще это моя проблема, я же с ним детей иметь не собираюсь, а для тебя это всё равно, потому что брат – не считается, сколько раз повторять.

– Всё, – говорю я. – Между нами всё кончено. А то еще заразишь меня этим красным прыщом!

Она начинает плакать горько и громко, слезы брызгают и попадают мне на губы, у них вкус выдохшейся минеральной воды.

Стакан минералки стоит у меня на прикроватной тумбочке.

Приподнявшись на локте, я пью воду.

На секунду становится гадко, как будто вода заразная, как будто в ней она и ее прыщавый братец.

Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет, я очень любил стихи Мандельштама. У меня были целые пачки машинописных листков. Третий, а то и пятый экземпляр. Тонкая бумага. От бесчисленных перепечаток случались смешные ошибки: вместо загадочной строки «сегодня можно снять декалькомани» было «сегодня можно спать до колоколен» – то есть еще непонятнее.

Но неважно. Я читал Мандельштама знакомым девочкам. Девочкам нравилось. Девочки перепечатывали для себя, выучивали наизусть. Мы читали Мандельштама по очереди, сидя на диване, глядя в окно, поверх крыш, туда, где солнце садится.

Девочкам нравились не только стихи, но и я.

Одна сказала мне шепотом:

– Какой ты прекрасный. Как я тебя люблю.

Я тут же обнял ее и стал прижиматься губами к ее щекам и ушам.

Она вывернулась:

– Ты что, ты что?

– Нет, это ты что? – сказал я. – Ты же сказала, что меня любишь?

– Конечно, – сказала она, отпихиваясь, – я тебя вот именно что люблю, а при чем тут целоваться?

И не она одна. У девочек была такая мода: «мой мальчик» и «мой друг». Я был другом. С которым можно читать стихи Мандельштама, ходить в музей и в консерваторию. Которому можно позвонить в полдесятого вечера и разговаривать до без четверти одиннадцать, пока мама веником не отгонит от телефона. А мальчик – красивенький, вертлявенький, модненький – с ним можно ходить в кафе, допоздна в гости, пока предки на даче, и целоваться. Целоваться до распухших губ и неприличных синяков на шее, из-за чего надевались свитерки с мягким высоким горлом, но я всё равно замечал, и обижался, и «бросал», и у меня, представьте себе, просили прощения. За бестактность, да. Но всё равно не целовались.

Но тщетно я пытался добиться поцелуев. Особенно если обнимался силой, или, сильно напоив портвейном, расстегивал кофточку и стаскивал лифчик. Эти мелкие позорные победы оборачивались поражением – со мной больше не читали Мандельштама. И уж конечно, не целовались.

Я понял: у меня был Мандельштам на закате, но не было поцелуев. А после настырных попыток залезть под юбку – не было ни Мандельштама, ни поцелуев.

И я понял еще: с кем целоваться – обязательно будет, раньше или позже, и скорее раньше, чем позже. Потому что это бывает у всех. А вот с кем читать Мандельштама – это редкий дар, у многих такого никогда не бывает, вообще, за всю жизнь.