Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

– Мои поздравления.

Они пожали ему руку и ушли.

Гитлер смотрел им вслед, и сердце его колотилось. Значит, он все-таки был прав! Он всегда думал, что умеет говорить и может убедить толпу, но что-то до сих пор мешало ему, не давало быть самим собой, сдерживало, парализовало, делало смешным и неубедительным. Сегодня он с этим справился. Он высказал свое отвращение к евреям, заявил, что жаждет мести после унизительного поражения. Сегодня он наконец стал тем, кем был в мыслях. Ненависть наделила его даром красноречия.

«Я выхожу из партии.

Вы пошли наперекор воле большинства, вверив судьбу национал-социалистической рабочей партии человеку, чьи убеждения несовместимы с моими. Я не желаю принадлежать к подобному движению. Мое решение окончательно и обжалованию не подлежит.

Члены комитета устало переглянулись.

– Готово дело: у примадонны снова истерика.

– Дива Гитлер испытывает наше терпение.

– Сколько раз он уходил?

– Ну и пусть проваливает! Партия жила без него. Проживет и после него.

Все замолчали, на лицах отразилось сомнение. Каждый пытался убедить себя, что это могло быть правдой. Разве был у них другой трибун? Кто еще сумеет превратить любое публичное собрание в захватывающее цирковое представление? Кого единодушно приветствует толпа? За кем массово вступают в партию? Кто сможет разблокировать фонды? Кто еще послужит приманкой для публики?

– Я знаю, о чем вы думаете, но не надо преувеличивать его значение. Гитлер – всего лишь глашатай.

– Да, но какой глашатай! Лучшего у нас нет.

– Но мы же не доверим глашатаю руководить партией.

– Позволю себе напомнить, что мы уже дважды предлагали ему встать во главе организации.

– И он дважды отказался.

– Почему?

– Что – почему? Почему мы ему это предлагали? Или почему он отказался?

Снова воцарилось молчание. Гитлер отказался от руководства партией, сославшись на полное отсутствие организаторского таланта. Комитет счел эту позицию честной. Теперь люди задались вопросом, не хотел ли Гитлер добиться большего, отказываясь от такой чести.

– Этот человек сумасшедший. Сознает ли он, чем рискует, если мы примем его отставку?

– Но мы ее примем.

– Замолчите! Он останется один и будет вынужден создавать новую партию.

– Ну и что? Это его проблема.

– Ему, как обычно, нужно все или ничего. Без компромиссов.

– Мы тоже не пойдем на компромисс. Пусть уходит. Скатертью дорога.

– Да, но представьте, что он создаст свое движение. У него получится. Большинство наших членов последуют за ним. Особенно если он разыграет мученика, что ему очень хорошо удается…

– И что же? Что вы предлагаете? Не пресмыкаться же перед ним, в самом деле!

Через несколько дней, 29 июля 1921 года, Гитлер стал единоличным главой национал-социалистической рабочей партии.

Он стоял, глядя на приветствующую его толпу, всецело отдаваясь ее крикам, ее истерии, ее ласкам. Он вспоминал пройденный за три года путь – от армейского пропагандиста до политического трибуна, от группки, собиравшейся в прокуренных задних комнатах кафе, без членских билетов, печати, листовок, этой группки демократического устройства, чья численность равнялась тогда численности комитета, до этой вот толпы, избравшей его вождем, окруженной службой охраны порядка, не менее сильной и дисциплинированной, чем армия, и высоко несущей свои знамена. Гитлер был особенно горд нацистским знаком, последним своим художественным всплеском: черная свастика в белом круге, на красном, чтобы привлечь левых, фоне.

– Хайль Гитлер! Да здравствует наш вождь!

Он прекрасно знал, как злословили о нем политики и журналисты: агитатор, отпетый малый, эфемерная провинциальная знаменитость, неотесанный ефрейтор, никак не годящийся в вожди. Он, столь скорый на расправу с канцлерами и министрами, он, чей злой язык убивал по нескольку официальных лиц за речь, поначалу плохо переносил, когда ему отвечали тем же. Критика больно ранила его новорожденное, но уже непомерно раздутое эго. Он находил возмутительным, что «серьезные люди» не пресмыкались перед ним вместе с толпой, несправедливым, что насмешки были пропорциональны успеху. Потом он понял, что ему это на руку: если его не принимали всерьез, значит не опасались в достаточной мере. Центристы и традиционные правые считают, что избавились от меня, объявив фанатиком; я не фанатик, но мне на руку, чтобы они так думали. Руководители нашего движения считают меня мягкотелым и неспособным принимать решения; это позволяет мне стравливать их друг с другом, а они и не замечают. Всем этим пустомелям, убежденным в собственной значимости, и в голову не приходит, что я дергаю их за ниточки, как марионеток. Я знаю, какие низменные страсти движут ими всеми. Чем мельче цель, тем точнее выстрел.