Маркус Зусак - Когда псы плачут

Рассказал, что про мои слова не знает никто, кроме нее.

И это вышло здорово.

Общая тайна.

Октавия была в джинсах, кеды и носки она сняла, и, помню, я разглядывал ее ступни, пока она сидела по-турецки у меня на кровати. Разглядывал пальцы и лодыжки. Мне нравились ее лодыжки, и, конечно, когда я снова переводил взгляд на ее лицо, мне оно нравилось – когда Октавия говорила, слушала, думала. Она над многим смеялась. Над пивными кубиками, над случаями, которые я рассказывал про нас с Рубом, над нашими походами на собачьи бега просто поглазеть, погоготать да раз в год сыграть чисто от балды.

Разговаривать получалось хорошо.

Обычное дело вроде, но так я сумел лучше узнать Октавию: по тому, как она говорила, по моментам, когда она задумывалась, а потом сообщала, о чем. Мне кажется, если человек рассказывает тебе то, что ото всех прячет, ты чувствуешь себя особенным – не потому, что знаешь такое, чего не знают другие, а потому, что тебя выбрали. Ты понимаешь, что этот человек хочет, чтобы ваши жизни как-то пересеклись. Вот это и есть, я думаю, самое приятное.

И я уже почти, почти спросил про ее семью, но все же не смог. Чувствовал, что это такая тема, где начинать разговор Октавия должна сама.

Назавтра она пришла к нам днем, и поскольку папаша в тот день не кормил нас с Рубом на обед рыбой в тесте, мне хотелось чего-то такого. Мы пошли в ближний магаз и приволокли домой вагон этой рыбы. Миссис Волф была довольна, что не надо разогревать остатки, и мы все ели прямо с бумаги на кухне.

Нашу семью не назовешь обеспеченной.

Нас много чем не назовешь.

Но я заметил, пока мы дружно пожирали рыбу с картошкой, а Руб наезжал на меня за то, что я уронил кусок на пол, и отец урезонил его подзатыльником: Октавия наблюдала с теплым блеском в глазах.

Ей у нас нравилось, это было ясно.

Ей нравилось общаться с Сарой и с моей матерью, а теперь вот уже и с моим отцом, который посвящал ее в тонкости установки, ремонта и переустройства туалетных систем. Грубовато, конечно, но это было настоящее. Все – от упавшей на пол картошки до общей перебранки и соли, застрявшей у едоков в углах губ.

В какой-то момент, когда Сара рассказывала, что у них на работе есть девчонка, у которой адски, смертоубийственно воняет изо рта, Октавия посмотрела на меня. Она улыбалась.

В этом доме все устроено правильно.

Не идеально.

Правильно.

Я вспомнил об этом на следующий день на нашем обычном месте в гавани, когда Октавия играла, а я сидел в стороне, слушал ее и кое-что записывал на листке.

Она закончила играть, я подошел, помог ей собрать деньги. Октавия подняла на меня взгляд и, зажмурив от солнца один глаз, сказала:

– Кэмерон, я водила тебя в места, где люблю бывать сама. – Она ссыпала монеты в маленькую вязаную сумочку. – Может, и ты сводишь меня в свои любимые места?

Беда была в том, что у меня и мест-то никаких особых не было.

Так, чтобы целенаправленно.

Я только и делал, что шатался по улицам. Просто слонялся, рассматривал людей, здания, вдыхал запахи и звуки города.

«Душу города», – подумал я, но вслух сказал другое:

– Я вообще-то никуда особо не хожу.

Октавия бросила на меня взгляд «Вот только не надо», и я понял, что отделаться таким комментарием не прокатит. Она уже слишком хорошо меня знала. В ответ я смог только сказать:

– Ну, обычно я просто брожу. Никуда в особенности… Просто…

– Уже интересно. – Она стояла, ждала меня. Присутствие ее было мягким. Спокойным. Она сказала: – Покажи мне все места, где ты ходишь.

И, неторопливо гуляя, мы потопали.

Доехали до Центрального вокзала и пошли по улицам. Я показал ей парикмахерскую и рассказал про старого парикмахера, историю о нем и его жене. Октавия вспомнила листочек, где я писал, каким должно быть мое надгробие, спросила:

– Это вот отсюда?

Я кивнул.

Следующим пунктом была остановка, где меня обзывала парочка и у меня не хватило на проезд. Октавия посмеялась всей этой истории. Она сказала, что подобное, как ей кажется, могло случиться только со мной.

– Я знаю.

Тут я и сам рассмеялся.

Мы пошли дальше и сами не заметили, как оказались в Глибе и пришли к дому, под окнами которого я когда-то стоял, дожидаясь той девчонки.

Классно оказалось постоять там с Октавией. Было в этом нечто правильное.

И требовались какие-то правильные слова.

– Я приходил сюда, – начал я, – три-четыре раза в неделю, не меньше.

И замолчал. Слова во мне вдруг застопорились: я понял, что, как бы я ни думал теперь об этом месте, оно больше не связано у меня со страданием. А связано с Октавией.