Ларс Кристенсен - Полубрат

Я уже лёг, а фраза всё крутилась в моей голове, исполняя меня ещё большей решимости. Сволочи тоже хорошо пишут. Уж тем более справлюсь с этим делом я, золотое перо. Я снова выбрался из кровати, сел за стол, включил лампу, взял тетрадь на пружинках, карандаш и написал: Мальчик идёт вниз по улице. Он выше домов. Выше светофоров. На углу он останавливается. Он один. Дальше я не продвинулся по той причине, что я забыл, что Фред лежит в кровати. — Как называется то, что ты пишешь? — вдруг подал он голос. — «Городочек», — ответил я. — Хорошее название, Барнум. — Я очень обрадовался. И погасил лампу. — Ты не будешь писать дальше? — Нет, подожду до завтра. — Почему? — Не знаю, как продолжить. — Это тебе одному знать, — ответил Фред. Я забрался под одеяло. Мы давно уже не разговаривали так. И мне хотелось сберечь в душе сегодняшний разговор. Я смежил веки. И собрался, улыбаясь, тихо погрузиться в сон. Но тут я услышал, что Фред подошёл к моей кровати и сел на край. Только бы он всё не испортил. Но он ничего не испоганил. Наоборот, то, что он сказал, исполнило беседу глубокой значительности, и я понял, что никогда его слов не забуду. Тем не менее я поджался от страха. — Я тоже кое-что надумал, — сказал Фред. — Что? — Он долго молчал. — Я отыщу письмо, проданное покойным Арнольдом Нильсеном. — Он так именно выразился — покойный Арнольд Нильсен. Я распахнул глаза. Фред склонился надо мной, над самым моим лицом. — Барнум, не проговорись никому. — Не проговорюсь. Никому. — Я поднял руки, показывая ему свои растопыренные пальцы. Он хохотнул, встал и замер, устремив глаза в мою тетрадь, едва видимую в жёлтом свете уличных фонарей, сочившемся в зазор в занавесках жидкой, дрожащей полоской. И Фред стал читать вслух, читал он медленно и внятно: М альчик идёт вниз по улице. Он выше домов. Выше светофоров. На углу он останавливается. Он один. Фред прочитал первый вышедший из-под моего пера текст, не сделав ни единой ошибочки, не потеряв ни одного слога. Я не решался открыть рта. У меня слёзы стояли в горле. А плакать сейчас было нельзя. Нельзя, и всё. Фред закрыл мою тетрадку и положил её. Теперь мы лежали, разделённые в темноте меловой чертой на полу. — Он один, — прошептал Фред.

Когда я встал на другое утро, Фред ещё спал или притворялся спящим. Мама ходила на цыпочках, говорила шёпотом и шикала из-за малейшего звука, не дай Бог мы его разбудим. В школу я не пошёл. А отправился в Стенспарк и сел там наверху, на Блосен. Я вытащил тетрадку, карандаш, завтрак, а ранец спрятал за кустами. День был прекрасный. Воздух прозрачный и остуженный, но не холодный. Казалось, все сжались в кучу, Экебергосен на другой стороне, серые дома, шпили церквей. Город делался всё меньше и меньше. Я писал: Он один. Светофор переключается. Но машин нет. Он переходит по зебре. Жёлтые полосы меньше его ботинок. Он заходит в магазин, сгибаясь в три погибели. Это цветочная лавка. Он один и тут тоже. Он кричит: «Есть кто-нибудь?» Никто не отвечает. Он набирает букет, дёргая цветы из ваз, головки цветов чуть выше сжатых пальцев. Он кладёт какие-то деньги на прилавок и уходит. Когда он, сжавшись, выходит на улицу, его ослепляет резкий свет, он заслоняет глаза. Раздаётся крик — «Вы арестованы!» От всего этого на меня напал голод, я закусил бутербродом с колбасой и сыром, но пока я сидел с набитым ртом на горе Блосен, на могильнике мёртвых лошадей, в середине своего повествования, мне бросилась в глаза какая-то суета на Санктхансхаугене, второй возвышенности этих краёв, и я довольно быстро сообразил, что там происходит. Там снималось кино. Они начали рабочий день. Здесь, на одной вершине, я сочинял сценарий, а они там, на другой, вели съёмку. У них уже был перерыв. Я узнал Понтуса. Он сидел на скамейке, склонившись к залоснившимся до синевы коленкам, и курил, резко затягиваясь. Вид у него был такой же измождённый, как вчера. Режиссёр сидел на специальном стуле и пожирал бутерброд, роясь тем временем в сценарии. Давешний констебль маячил здесь же. Может, сегодня вход к ним не заказан? Я по тропинке пробрался между деревьев и, поравнявшись с Понтусом, сбавил скорость. Он взглянул на меня и костлявым пальцем почесал глаз за очками. Вид у него и вправду неважнецкий. Вдруг он отшвырнул сигарету и что-то сказал. — Не подскажете, который час? — спросил он. Я встал. Застигнутый врасплох, я медленно, непослушными пальцами отодвинул обшлаг куртки, взглянул на часы. — Сейчас десять, — сказал я. Понтус замотал головой: — Что вы! Сейчас два. — Я ещё раз посмотрел на часы. Мои показывали десять. — Извините, десять, — повторил я. Понтус вскочил как ужаленный: — Вы глубоко, глубоко заблуждаетесь! Сейчас два. Переставьте свои часы как надо. — Кто-то рядом с камерой засмеялся. — Понтус, хочешь бутерброд с колбасой? — спросил я. Понтус оторопел, смешался и позабыл роль. Он снова опустился на скамейку. — И как тебя зовут? — Барнум, — ответил я. Он кивнул, не сводя с меня глаз. — Понтус и Барнум, звучит, — сказал он. — Прямо два героя немого кино. Тебя действительно зовут Барнум? — Да, так меня окрестил пастор на Рёсте. — Я-то, к сожалению, не Понтус. Меня зовут Пер Оскарссон. — Он протянул руку. Я пожал её. На ощупь — длань скелета. — Спасибо, Барнум. Я б мечтал о бутерброде с колбасой. Но нельзя, к несчастью. Я играю голодного полудурка в этом фильме, поэтому должен быть голоден. — Вижу, — сказал я. Он отпустил мою руку и показал на свои ботинки. Столь же худые. — Я из Стокгольма в Осло шёл босиком. Знаешь, сколько это норвежских миль? — Я помотал головой. — Я сам не знаю. Но много. — Понтус откинулся, опершись о спинку скамьи. — Вымотался я, — вздохнул он. — Не знаю, на каком я свете. — Ты в Осло, на Санктхансхауген, — ответил я. Понтус медленно кивнул. — Спасибо, Барнум. Значит, потом нам в Дворцовый парк. — Он горько вздохнул: — В следующий раз только роль короля-обжоры! — К нам спустилась женщина в широких брюках. Она принесла ящик с тюбиками и чем-то вроде помазка. — Маэстро ждёт, — шепнула она. И скоренько взяла Понтуса в оборот, под её руками щетина его сделалась чернее, волосы реже, а глаза безумнее. Пока она занималась этим, режиссёр встал и закричал: — Не могли бы посторонние покинуть площадку? Немедленно! — Маэстро назывался режиссёр. А посторонним был я. — Который час? — быстро спросил я. Понтус вытащил часы, улыбнулся и торжественно откинул крышку. Луковка оказалась пустой, серебряная раковина, из которой выковыряли внутренности. Понтус улыбнулся. — Без пяти двенадцать ровно, — сказал он.