Ларс Кристенсен - Полубрат

Она очнулась. На восьмые сутки. Мама неотлучно просидела их рядом с ней. Фред изнурял себя тренировками злее прежнего. Домоуправ Банг замывал кровь у почтовых ящиков. — Ужасно, — прошептал он. — Как она? — Без сознания, — ответил я и прошёл мимо. — Может, ей ещё повезло, — прошелестел Банг. — Пьяные падают, как кошки. — Я представил себе череп, бочонок из кости, кожи и волос, оберегающий мозг, когда младенец засыпает, голова клонится назад, а у стариков она падает на грудь, это потому, что сны новорождённых воспаряют к облакам, а стариков они тянут вниз, к земле. Открытку от Патурсона я спрятал в щели в обоях за комодом. Однажды вечером Фред заговорил со мной. Он лежал в кровати, измочаленный тренировкой. — Наверно, это наказание, — прошептал он. — Наказание? — переспросил я тоже едва слышно. — Да. После всего, что случилось. — Болетта ничего плохого не сделала вроде? — сказал я. Но до чего Фред изменился! Его не узнать. И выражается совсем по-другому. Наказание? Возможно, бокс так повлиял на него. — Ты, никак в Бога веришь, а? — засмеялся я. Фред поднялся на ноги и подошёл ко мне. Он склонился над кроватью, мускулы трепетали под тонкой кожей, как кабели, как провода под током, а глаза были ещё мрачнее, чем бывало раньше. — Ты трахался с Вивиан? — Нет, — просипел я. — И как ей понравилось? — Фред, мы же не трахались. — Точно? — Сто процентов. Я ещё ни с кем ни разу не трахался, Фред. — Я думал, ты потому таким крутым заделался, Барнум. — Фред вернулся в свою кровать. И лёг, молчаливый и замкнутый. — У тебя поединок в сентябре? — спросил я. Фред не ответил. Я ждал, но он не отвечал. Только его тяжёлое дыхание наполняло комнату. — Думаешь, Болетта очнётся? — спросил он. — Да, — шепнул я. — Да. — И почувствовал, как её безумные, просвечивающие веки скользнули по моему лицу.

Болетта очнулась той же ночью. Мама сидела рядом. Она рассказывала, что сперва по Болетте прошла судорога, дрожь, словно она замёрзла, веки упали на глаза, и мама решила, что это Болеттин способ умирания: смежить веки, не выходя из потёмок другого сна. Но мама не успела ни позвать доктора, ни заплакать, поскольку Болетта вдруг передумала умирать, время её пока не пришло, всё ещё оставались на белом свете дела, которые ей любопытно было не упустить, и вместо того, чтобы перейти в мир иной окончательно и бесповоротно, она вдруг широко распахнула глаза и повернулась к маме. — Фред уже отбоксировал? — спросила она. Мама рассердилась почти: — Послушай, ещё только июль. Можешь ещё месячишко полежать без сознания! — Превосходно! Значит, мы обе идём на поединок.

Теперь впрягается Фред. Именно он заставляет дни идти и дотягивает до конца это удивительное лето. Болетте требуется покой ещё самое малое месяц, её организм отвергает пиво, а она обзаводится палочкой и вместо того, чтобы использовать её как опору, в основном колошматит ею почём зря. Педер по-прежнему на Ильярне. Он присылает мне открытку из Дрёбака, куда они съездили с папой. Он пишет, что дойдёт до цифры, о которой никто прежде не слыхивал. А как поживают мои мечтания? Привет от самого толстого человека в мире. Вивиан уезжает в клинику в Швейцарии, где ещё остаются врачи, верящие, что смогут сшить мамино лицо заново. А я стою у окна и гляжу вслед Фреду, каждое утро спозаранку уходящему из дому в дождь, в солнце, в тонкий, липкий туман, который иногда в такое время года наползает на город, но потом поднимается вверх и смешивается со светом. Я вижу, как он возвращается домой, попирает Киркевейен тяжёлыми шагами, а летний вечер пахнет бензином и солнцем. Он не обращает внимания на Эстер, которая машет ему из киоска. Он вообще ни на кого не обращает внимания. Он не разговаривает. Он экономит силы. Отметает всё лишнее. И день ото дня всё больше напоминает зверя. Мама стирает его форму, и мне достаётся развешивать её во дворе — шорты, толстые носки, майку. У помойки ошивается Банг, он переворачивает майку и говорит: — Надеюсь, он никого не укокошит. И его не угробят тоже. — Меня Фред в Центральный боксёрский клуб не берёт. Он хочет быть один. Не желает, чтоб ему мешались. Как-то утром рядом со мной встаёт мама. Моросит дождь. Она улыбается. Фред быстро идёт сквозь дождь. Капли едва задевают его. Он уклоняется от них. — Ты гордишься братом? — спрашивает мама. Я понимаю, откуда вопрос — это потому, что сама она впервые в жизни чувствует гордость за Фреда, конечно, ей страшно за него тоже, но гордость сильнее. — Горжусь, мам, — шепчу я. А он оборачивается там внизу, далеко под дождём, нас он не видит. — Я так рада, — вдруг говорит мама, но тут же обрывает себя, она чуть не стонет, как будто угрызения совести накинулись на неё за одно лишь слово «радость», словно нет у мамы права на неё, и она теснее прижимает меня к себе. Фред исчез. Дождь стекает по стеклу. — Хорошо, что Педер пишет тебе, — тихо говорит мама. — Да. Тебе привет, кстати. — Мама ждёт. Мы слышим палку Болетты. Она стучит в стену. — О чём ты мечтаешь, Барнум? — спрашивает мама быстро. Я собираюсь ответить, что ей не надо читать открытки, присланные мне. Но отвечаю вместо этого: — Чтобы Фред победил.