Саша Филипенко - Замыслы (сборник)

– Гёба, а чем ты сейчас вообще занимаешься?

– Что ты имеешь в виду?

– Да вообще, по жизни?

– В каком это смысле? Тем же, чем и всегда. Фильм вот с тобой собираюсь снимать.

– Ты же мечтал написать роман…

– А, так ты поэтому приехал?

– А почему еще я должен был приехать?

– Ты все-таки думаешь, что это я веду блог?

– Ты читал последний пост?

– Нет, а что там?

– Что там? Там описано, как мы с тобой вдвоем пялили Лидию!

– Не кричи так!

– Ах простите, – издеваясь над Гёбой, я начинаю говорить шепотом – там описано, как мы с тобой, дорогой друг, оттрахали в отделе спецпроектов «Первого канала» мою первую любовь.

– Я понял! Можно не повторять.

– Где твой компьютер?

– Зачем тебе он?

– Где твой, говорю, сука, компьютер?

– Я тебя спрашиваю: зачем он тебе?

– Ссышь, да?! Ссышь, что я найду в твоей почте главы?

– Саня, да какие главы?

– Которые ты выкладываешь, гондон!

– Да у меня Интернет не работает уже дней пять!

Интернет не работает пять дней…

Я толкаю Гёбу, прохожу кухню и открываю дверь. На стуле, прикрыв лицо руками, сидит заплаканная Лена. На кровати, под крохотным одеялом, спит моя дочь.

«Мудак», – говорю я. Лена всхлипывает, Гёба молчит. Дочь спит, я забираю шило и ухожу.

Лифт стоит. Стою я. Я смотрю на лифт. На лестничную площадку выходит Гёба.

– Я тебе завтра позвоню, хорошо? – говорит Гёба.

– Позвони, – отвечаю я.

Рано, рано меня поздравлять. Долгий был день. Во второй половине, как вы уже знаете, мама отправилась в магазин за картошкой, надорвалась и… и начались схватки, отошли воды, случились тяжелые роды. Дело в том, что пуповина обмоталась вокруг моей шеи несколько раз. Нет, я и раньше об этом знал, но врачи-то не знали. Натяжение, к сожалению, оказалось тугим. Это все осложнило. С кислородом случилась беда. После рождения я не кричу, не похрипываю даже. В палате тишина, мама все понимает. Мама плачет. Медсестра гладит маму по голове и постоянно повторяет: «Тихо-тихо, тихо-тихо, тихо-тихо». Врачи пытаются спасти меня. Я не дышу.

Ничего не хочу говорить, но, мне кажется, главный хирург мог бы выбрать другую тактику ведения родов. Слишком уж много надежд он на меня возложил. Нет, конечно, часть вины лежит и на мне: дело в том, что я, как мог, пытался сам разрешить эту ситуацию – многие малыши распутываются, я тоже попробовал, но в итоге запутался еще сильнее и начал появляться на свет ножками вперед. Вытягивая меня, врач, вероятно, не понимал, что от каждого движения эта веревка жизни еще сильнее сдавливает мою шею. Впрочем, может, и понимал. Наверняка я у него не первый такой клиент. Так или иначе, пока они «работают» со мной, я думаю, что, может, в этом во всем есть какой-то знак? Может, раз все так запутанно, мне и не стоит появляться на свет?

Я гуляю по Москве. Ночь, бульвары, фонари – все дела. Я думаю о Гёбе, о Лене и Лидии. Я думаю о парне из поликлиники, который целыми днями копается в дерьме и, соответственно, о моем отце. Я думаю о маме и людях, с которыми мне однажды посчастливилось познакомиться. Я думаю о ребятах из отдела, покере и окне, из которого вечно виднелась церковь, в которой однажды венчался Пушкин. Я стою возле нее, я смотрю на ТАСС. Серое бетонное здание. Поразительно, думаю я, чего только не найдешь в чреве этого информационного монстра, здесь обитают даже шутники. Я ухожу.

Я иду дальше. Я захожу в «Жан-Жак».

Я пью. Я вспоминаю, как в нашу квартиру приезжал дядя, и как оставался обедать, и как часто оставался ночевать. Я вспоминаю, как дядя, вместо отца, помогал мне с уроками, вспоминаю, как он приходил к нам, и как я ненавидел его, и как мой отец, как отец, которого я обожал, несмотря ни на что, делал вид, что не замечает всего, что происходит. Я смотрел на папу, который садился на веранде за круглым обеденным столом, открывал бутылку и начинал пить, как сейчас я. Один. Один против стола. Я вспоминаю, как смотрел на отца и из двора слышались голоса. Мама и дядя долго о чем-то разговаривали, и после дядя возвращался в дом, забирал у папы стакан и допивал его вино. И я помню, как отец опускал голову и смотрел в стол, и дядя смотрел на моего отца. И молча они сидели так ночами и не говорили друг с другом. Никогда. И я ложился спать и слышал, как на кухне молчат мой отец и мой дядя, и я не мог заснуть, потому что в такие моменты мечтал только о том, чтобы у нас вдруг собрались гости, чтобы стало вдруг шумно и весело, и чтобы все кричали и пели, и чтобы папе моему, папе моему любимому только не было тихо.