Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

— Так что же?

Я разглядывал черные точки на большом пальце.

— Вы же не хотите, чтобы я отнесся к вашим словам серьезно.

— Нет, хочу.

— Он знает?

— Он ничего не знает. Ничего не видит.

Это происходило словно не со мной. Словно я стоял в стороне и наблюдал. В голове у меня что-то рвалось со звоном. Противное ощущение, но я был не в силах от него избавиться.

— Кто… мой отец?

— А! Он умер. Очень давно. — Ее голос был небрежно равнодушным, словно она обсуждала теннисную партию. — Возвращаться к этому нет нужды. Я была очень молода. Ты, вероятно, не поверишь, если я скажу, что почти ничего не помню. Это было так давно. И в памяти всплывают только полагающиеся воспоминания. Солнце, радость, смех. Наверное, какое-то время я была несчастна. Не помню. Потом я вышла за твоего отца. Я была очень молода.

— Что с ним случилось?

— С кем?

— Ну, с ним. С моим…

— Он умер, я же сказала. Умер, Александр. N’en parlons plus [13] Не будем больше об этом говорить (фр.). .

— Мама, бога ради…

Она протянула руку и коснулась моего плеча.

— Поверь мне, лучше не надо. Я не дала счастья твоему… ну… Фредерику, но вначале я старалась. Как-то старалась. У меня нет иллюзий относительно моего характера. Я отнюдь не хорошая женщина. И вряд ли могла бы стать хорошей, однако в других обстоятельствах я, вероятно, была бы… Ну, не знаю. Но, во всяком случае, не такой.

— Вы говорите об этом так спокойно!

— А почему бы и нет? В конце концов у меня было достаточно времени, чтобы обрести спокойствие.

— А впереди бессонная ночь.

— Милый, это уж чересчур.

— Я не о вас, я о себе. Одна фраза — и я лишился всего.

— Пожалуйста, обойдись без мелодрамы. Твое положение ни в чем не изменилось.

— Только в моих мыслях.

— А это уж твое дело. Но пойми: рано или поздно я все равно тебе рассказала бы.

Она снисходительно потрепала меня по щеке и пошла к двери.

— Я устала.

Взявшись за дверную ручку, она обернулась ко мне с легкой улыбкой.

— Я очень хочу, чтобы ты уехал, подчиняясь всем лучшим побуждениям, а не всего лишь двум-трем худшим.

Она ушла. Вздохнула закрывшаяся за ней дверь. Я схватил кочергу и бил, бил по пламени. Искры взлетали снопами и уносились в черную дыру дымохода. Клубы золы и дыма извергались на меня и вокруг меня. Першило в горле, саднило глаза. Я забил пламя до смерти, бросил кочергу в камин и, весь дрожа, выпрямился, измученный и напуганный собственным взрывом. Зола мелкой пылью начала понемногу оседать на стулья, на кровать, на туалетный столик, на высокий шкаф красного дерева, на золоченые рамки акварелей. Выцветшие горные пейзажи и потускневшие голубые озера стали еще тусклее под слоем белесой торфяной пыли. Она осаживалась на мой костюм и на пижаму, аккуратно разложенную на постели. От пыли у меня зачесалась голова. Я попробовал отряхнуться, но без толку. Пыль поднялась, только чтобы снова осесть. Она осаживалась, и я чувствовал, как уходят от меня все эти предметы, совсем недавно бывшие моими по праву, — укрывшись под покровом пыли, они безоговорочно утверждали свою точку зрения. Она сказала правду: я действительно впадал в мелодраму. Бесшумно открыв дверь, я вышел в коридор и оставил все неодушевленное, все враждебное позади себя. Где-то в трубе забулькала вода, по полу пробежала дрожь, и вновь наступила тишина дышащего дома. Я радовался темноте. Она прятала меня от взглядов предков на стенах, для которых я теперь стал самозванцем. Лунный свет красиво посеребрил дорожку на лестнице. Входная дверь была не заперта. Ее никогда не запирали. И, думаю, никогда не будут запирать. Летом она всегда распахнута, приглашая друзей и чужих войти без церемоний в высокий белый холл. Зимой она затворена, но друзья поворачивают бронзовую ручку, толкают, и она открывается, чуть скрипя по черным и белым натертым до блеска плитам пола. Я потянул ее на себя и вышел на крыльцо. Затявкала лисица, и я машинально заметил, откуда донесся этот звук. Скрипка все еще играла. Вниз по ступенькам и по аллее. Под ногами холодно похрустывал песок. Музыка притягивала меня, и я пошел напрямик по тропке вдоль озера. Луна расстелила по воде серебряную дорожку. На холмах не было видно ни огонька. В чуть студеном воздухе мое дыхание выходило изо рта зримыми колеблющимися струйками. На кустах камелий среди глянцевитых листьев белели пухлые бутоны будущего года. Мне требовался бог — или друг. Я ничего не узнал, и вдруг стало ясно, что мне необходимо узнать очень много. Сквозь высокую узкую калитку я вышел в широкий мир, прямо к перекрестку у деревни. На обочине мягкими кучами лежали опавшие листья.