Василий Аксенов - Коллеги

Зеленин появился только во втором часу дня. Он вошел, как слепой. Края его малахая и брови были покрыты мохнатым инеем. Волоча ноги в огромных валенках, он подошел к Инне, стащил с головы шапку и пробормотал: — Здравствуйте, Инна. Простите меня. Тяжело плюхнулся на койку. Инна вскрикнула, бросилась к нему, принялась стаскивать полушубок, валенки, растирать лицо, ноги, руки. Зеленин слабо стонал. Девушка побежала на кухню, разожгла керосинку, поставила на нее кастрюлю с водой. Когда она вернулась, Зеленин сидел. На лице его кривилась жалкая улыбочка. Инна приблизилась, он слегка отстранился, вытянул руку.

— Еще раз простите. Обстоятельства сложились… Не смог встретить… — Он встал и сказал уже почти нормальным голосом: — Я зашел только поздороваться. С больным придется повозиться. Очень тяжелое состояние.

Инна рассердилась и что-то закричала, нарочито обращаясь к нему на «ты». Зеленин, склонив голову набок, внимательно вслушивался в ее крик и постепенно светлел.

— У тебя же лапы совершенно обморожены! — воскликнула Инна и снова схватила его руки.

Зеленин растекся в блаженной улыбке и прогудел:

— Ничего подобного, не обморожены! Сейчас, я скоро приду, и мы будем пить шампанское.

Он пожал ее руки и зашагал к двери.

К вечеру собрались гости. Пришел Егоров с женой, прикатили на лыжах два парня — Тимофей и волейболист Борис. Егоровы принесли пирог, а ребята — бутылку водки и рюкзак с апельсинами. Стол получился шикарный.

— Прикажете рассматривать этот вечер как генеральную репетицию? — спросил Борис и подмигнул Тимоше.

Тот шепнул ему: «Перестань» — и смущенно взглянул на Инну, словно извиняясь за добродушную колкость друга.

Инна рассеянно улыбнулась, посмотрела на Сашу и встретила его взгляд. Они сидели за столом вместе с четырьмя другими людьми, слушали их разговоры, смеялись шуткам, но им было безразлично, что говорят эти люди. Они сидели на разных концах стола. Это расстояние было огромным, труднопреодолимым, но они чувствовали, что оно будет пройдено, потому им не было никакого дела до того, что происходит вокруг.

Борис включил приемник и нашел «радиомаяк». Стали танцевать под старомодные фокстроты, кзик-степы и польки-бабочки.

Зеленин и Инна проводили гостей до почты. Егоров с женой бодро ковылял по обледенелым мосткам. Посередине улицы медленно двигался эскорт лыжников — Борис и Тимоша. Над поселком, как китайский фонарик, висела в оранжевых кольцах луна.

Когда они вернулись домой, Инна убрала со стола и остановилась посредине комнаты. Она была в узком черном платье с большим вырезом. После двенадцати лампы горели вполнакала. Желтые пятна света и тени заострили лицо девушки. Зеленин присел на подоконник, трясущимися пальцами достал сигарету. Они не смотрели друг на друга. Их позы были скованны и неловки. Они молчали, и это молчание, нарастая, превращалось в непреодолимую преграду. Инна прошлась к стене и от стены к печке. Несколько раз скрипнула половица. Стал слышен взволнованный бег ходиков.

— Бррр! — Инна натянуто рассмеялась.

— Что? — воскликнул Зеленин и вскочил.

— Зябко.

— Может быть, надо зажечь печь? Я уверен, что у меня имеется топливо, — пробормотал Саша и бросился в прихожую, где Филимон каждую неделю устанавливал штабель березовых чурок.

«Что со мной? — подумал он. — Я говорю, как идиот. Почему я сказал „зажечь печь“ вместо „затопить“ и вместо дрова — „топливо“?»

Но Инна даже не улыбнулась его странным словам и суетливым движениям. Она воскликнула: «Это идея!» — и бросилась вслед за ним в прихожую. Здесь они столкнулись. В темноте не мудрено столкнуться. Зеленин выронил чурки — одна из них больно ударила его по ноге — и положил руки на почти голые Иннины плечи. Она сразу с какой-то поразившей его готовностью прижалась к нему. Эта мгновенная готовность неприятно кольнула Зеленина, но он тут же понял, что это только для него, для него единственного. Он сразу понял это и знал, что не ошибся.

Он поцеловал ее уже много раз и все еще не выпускал из рук. Наконец Инна сильным движением освободилась, рванула дверь — пучок желтого света полоснул Зеленина по лицу — и исчезла в комнате. Зеленин заметался по тесной каморке, держа себя за голову, натыкаясь на поленницу,' на косяки и причитая: «О счастье, о счастье!» Потом он присел на какой-то мешок, решиз покурить и подумать. Он не допускал даже мысли, что снова боится увидеть ее, ту, что целовал минуту назад в темноте.