Хуан Гойтисоло - Особые приметы

— Вранье, — категорически возражал Энрике. — Теперешние вожди-то и предали революцию.

Прошло несколько дней, и Альваро опять увидел в баре того юношу. Он сидел в углу за столиком, и, казалось, с головой ушел в какую-то книгу. Когда появился Энрике и громко заговорил, юноша отложил книгу на скамейку и дрожащими пальцами поднес зажигалку к сигарете.

— Ты слушал лекцию Айюсо? — спросил Антонио, пока официант подавал на стол. — Вот выдал так выдал.

— Ты о чем?

— О чем, ты спрашиваешь? Разве ты не слышал, как он говорил о фуэросах? Об эпохе свободы и тирании?.. Язык у него подвешен — будь здоров.

— По крайней мере, имеет мужество открыто излагать свои взгляды, — сказал Энрике. — Вот на кого я накласть хотел, так это на колеблющихся.

— Айюсо никогда не был колеблющимся, — сказал Антонио. — После войны он отсидел два года, ты знаешь это?

— Когда мне попадается красный, я люблю, чтобы он шел с открытым забралом, а не изворачивался. — Энрике выражался пылко. — Айюсо человек ясный, а вот другие…

— Кто же?

— К чему называть имена? Мы для них таскали каштаны из огня, а теперь они кичатся, что, мол, они либералы.

— Да они просто перебежчики.

— Демократия для страны — истинная чума.

Юноша слушал разговор и иронически улыбался. Когда официант с подносом вернулся, он заказал двойную порцию можжевеловой водки.

— Опять напьетесь…

— Лучше напиться, чем слушать, что тут болтают.

Энрике поднялся с места и подошел к нему вплотную. Рикардо пытался удержать его, но напрасно.

— Не будешь ли ты так любезен повторить, что ты сказал?

— Я сказал, что, чем слушать ваши разговоры, лучше напиться или заткнуть уши ватой, — совершенно естественным тоном ответил юноша.

Энрике двинулся было на него, но сдержался. Щеки его залила краска.

— Если ты мужчина, давай выйдем во двор.

— Я не мужчина.

— Кто же ты? Баба?

— Я никто, и вы тоже никто. Только вы воображаете, будто представляете собою что-то.

Тут вмешались Антонио и Рикардо и удержали Энрике.

— Не обращай на него внимания. Он пьян.

— Пустите его, пусть он мне врежет… Он же после этого почувствует себя еще больше мужчиной…

— Замолчи, а не то…

— Единственно, чего я вам не позволю, это говорить мне «ты».

Ссора прекратилась лишь потому, что в это время в бар вошли несколько преподавателей. Понемногу студенты один за другим выходили во двор, и Энрике с приятелями тоже последовали их примеру. Альваро еще раньше решил прогулять лекции, и когда он встал, чтобы расплатиться, юноша снова поднял глаза от книжки, и они с Альваро встретились взглядом.

— Ну и идиот у тебя друг.

— Он мне не друг.

— Тем лучше для тебя. Как ни приду сюда, вечно он что-нибудь проповедует, точно ходит с трибуной в кармане… Он что, ни минуты помолчать не может?

— В сущности, он неплохой парень, — сказал Альваро.

— От таких людей, как он, я заболеваю… И все что-то изучает, изучает. Ведь все равно кончит тем, что превратится в лавочника и станет обсчитывать покупателей. Вот я и думаю: к чему?..

— А ты? Что ты изучаешь?

— Ничего. В этой стране нет ничего, чем бы стоило заняться. Просто моему отцу хотелось, чтобы я поступил в университет, и я поступил… Но учиться я не учусь.

— А на какой факультет?

— Не знаю. — Юноша сунул руку в карман, потом порылся в портфеле. — В квитанции за вступительную плату, наверно, написано, я не помню… Я решил это жребием в последний момент.

— А что вышло?

— Смотри, вот она, повестка. Юридический. — Он улыбнулся. — Сутяга, как говорится… По правде сказать, я предпочитаю клеить марки на почте… Что будешь пить?

— Спасибо, не хочется.

— Да, обстановка к этому не располагает, — признал он. — Моя машина рядом. Пошли покатаемся?

Шоссе петляло вверх по склону холма, и на повороте вы остановились посмотреть на пейзаж. Нефтяные резервуары компании «Кампса» сверкали на солнце, плотные тучи, наползая друг на друга, плыли над морем к горизонту. За молом в ожидании застыли грузовые пароходы. Дальше за навесами и складами открытого порта с монотонным однообразием билось, вгрызаясь в берег, море. Из лачуг предместья Каса-Антунес доносились пронзительные, возбужденные голоса. В конце насыпи, точно часовые, два кипариса, одинокие и печальные, день и ночь стояли без сна в карауле над медленным распадом тел.

Вы пошли дальше вверх. Могильные ниши, похожие на ячейки гигантского улья, постепенно уступали место мавзолеям. Это была самая новая часть кладбища, и утилитарные представления современной урбанистической цивилизации воплотились здесь в общую архитектурную форму, в какой-то степени родственную стилю Корбюзье. На вершине холма кипарисов, ив, пальм и сосен не было, и только кое-где цветовым пятном лежал дерн, венок или кактус и агава. Могильные ниши теснились рядами, похожие на кварталы жилых домов, которые сходят с конвейера для чиновников и клерков, — точно такие же нежилые и асептические; мраморные таблички на них отсвечивали, словно окна, свежевырытые могилы казались недостроенными домами, тротуары и аллеи были пусты и однообразны, а на углах развешаны дорожные знаки: точь-в-точь кварталы дешевых домов в Мадриде или в Париже; почему бы не быть здесь магазинам самообслуживания, кинотеатрам, аптекам, кафе или светящимся рекламам? Опустошающее ощущение безжизненности вселяла в человека эта (уж такая ли невольная?) пародия на индустриальный мир. Бетон и камень. Ни цветов, ни птиц. Да вы — живые мертвецы, и больше ничего.