Вера Галактионова - На острове Буяне

– Кончай ночевать, начинай чай пить.

Зуй развязывал узлы за его спиной. В лощине не было ни души. Только лыжи лежали совсем невдалеке, крест накрест.

Занемевшее тело выпрямлялось и радостно ныло от свободы. Но, едва вскочив и увидев парня прямо перед собой, Кеша всё понял.

– Я… Сейчас… – принялся он лихорадочно, неловко стягивать полушубок.

– Берите… У меня ещё деньги. Вот! – теребил он пустой синий карман на рубахе. – Отдаю! Вам!..

– Своему другу прокурору из этого кармана отдай, – посоветовал парень, матерясь тихо и деловито. – А мы из какого-нибудь другого кармана подлатаемся.

Он косолапо перетаптывался и бегло оглядывал ельник.

– Всё берите!!! – пронзительно закричал Кеша, бросив полушубок в сторону, на снег, и заплакал, раздетый.

– Всё! Всё!.. – рвал и рвал он с себя жёлто-зелёный галстук. Но, оттянутый в сторону, галстук подлетал и подлетал, взвиваясь, к его шее и щёлкал по кадыку жёстким кривым узлом.

– Ни-че-го не жал-ко! – рыдал Кеша вверх, в радостно разверстую синюю бездну. Она сияла над ним страшной ледяной пустотой, от которой стягивало и ломило затылок.

Он смолк внезапно, услышав знакомое металлическое клацанье за спиной. Обернуться Кеша уже не успел. Парень мягко, всем телом, приналёг на него сзади, обхватив обеими руками. В груди у Кеши хрустнуло, потом хрустнуло ещё поглубже – и медленно провернулось. Рыжая звериная улыбка качнулась прямо перед ним, в заснеженных ветвях могучей ели – и заплясала в глазах, а потом застыла. Парень плавно вытянул нож, тёмный от крови.

И Кеша упал лицом вперёд, с широко раскрытым ртом – упал, уже не понимая того и раздваиваясь. Жизнь рывками вытягивалась из его пищевода и ускользала вверх неотвратимо, захваченная невидимыми и цепкими звериными когтями.

Зуй перешагнул через дёргающееся тело, как перешагивают через трухлявое бревно.

– Не любит дядька Нечай, когда городские базлают! Ой, не любит, – поморщился он равнодушно и вытер снегом нож.

Под внимательными взглядами двух ворон парень переодел Кешу в свою фуфайку, прожжённую в нескольких местах, со смехотворно короткими рукавами. Руки и ноги были податливыми. Вязаную шапку Зуй оставил на Кеше. Только натянули её на лицо, до самого подбородка. В нагрудный карман рубахи он воткнул письмо от «заочницы», присланное на собственное имя всего месяц назад, и засунул тело под хворост.

Кровь парень забросал снегом. Её было немного. И рыжая шерсть брошенного на снег полушубка не забрызгалась нисколько… Однако то, что не было Кешиным телом, ещё качалось в цепких невидимых когтях рядом, неподалёку, и болело тупой болью, и воспринимало происходящее с невнятной животной тоской, как если бы слышало всё и видело без всякого, впрочем, пониманья.

– Ещё один подснежник будет мусорам весной, – осмотрел Зуй хворост, накинутый на Кешу, будто деревянное рыхлое одеяло. – …Ландыш! Первого мая привет.

Пустой гранёный стакан, вдруг подвернувшийся под ноги, парень пнул в сторону, ворча без особой досады:

– Видит же, люди в фуфайках околели. Отдал бы полушубок. Хрусты бы сам разделил, пополам. Посидел бы до темноты. добровольно, с пониманием. И свалил бы, как человек, в моём куртафане, спокойно. Нет! «Вся мировая общественность!..»

Надевая полушубок, Зуй бормотал себе под нос:

– Монах этот, конечно, по зонам летает, как на крыльях, в рясе своей. Беседы душевные ведёт: со злом сражается… Но глянул бы он, как тут Капустина без него смарали! Зло устранили… Небось, паруса-то чёрные у него – обвисли бы.

Он поискал глазами лыжи. И вздохнул:

– Им шухерно, конечно. С непривычки. Монахам… А то, что мы все под риском окажемся, едва он на грейдер вырвется, этот колобок, их, молельщиков, не колышет. Как будто мы и «не други своя». Чудно дядино гумно!.. Из-за одного мурла городского всем нам пропадать – не весело… Нет, врёшь, монах: не возлюбил ты нас, «братьев своих», больше, чем его, мурло это… А я – возлюбил.

Вороны тем временем переместились на ближайшую ель. Одна из них чистила бурый клюв.

Надев лыжи, Зуй посмотрел вверх, в синеву. Редкие, едва видимые остатки облаков дотаивали под сильным зимним солнцем по краю небес. Но и их, словно случайные перья, сгонял, сметал со свода стремительный небесный ветер, летящий из бездонного зенита. И они уносились к дальней кромке леса, распадаясь по пути в холодном пространстве и превращаясь в ничто. Шумели поблизости и качались вершины тёмных елей. Но тихо было в низине.