Клод Симон - Приглашение

Порой их возили туда (в город), на мероприятия такого же рода, как посадка деревьев или приемы, и они снова видели колоссальные авеню, на три четверти пустые, на пересечении которых милиционеры в коричневой форме останавливали, чтобы пропустить их кортеж, редкие машины и переполненные автобусы, тащившие по дороге свои животы и хвосты черного дыма, назойливые полосы красного ситца с непонятными призывами, висевшие в парках и на перекрестках, странную, парадоксальную оргию строений из цемента и мрамора, выросших на краю степи, пронизанных пафосом, воздвигнутых, казалось, с единственной целью: быть запечатленными на цветных фотографиях в туристических буклетах, рядом со сборщицей хлопка, произведениями местных народных промыслов и сварщиком за работой.

Резиденции, им отведенные, были размещены в парке площадью около сотни гектаров, в пяти километрах от города, где росли фруктовые деревья и тополя, окруженном со всех сторон высокой и крепкой решеткой, откуда можно было выйти только через ворота с устроенным возле них караульным помещением, перед которым останавливалась первая машина кортежа, ожидая, чтобы некто, по виду милиционер, в форме также защитного цвета (вероятно, ефрейтор — или сержант — с револьвером в кобуре на боку), подошел, застегивая на ходу гимнастерку, изучая бумаги, которые протягивал ему шофер, или делая вид, что изучает их: словно некий обряд, некая непременная формальность (такая же, как и долгий разговор, который он всякий раз затевал с главным переводчиком — как будто и бумаги, и разговор, и ожидание были неизбежны — быть может, для того лишь, чтобы оправдать его обязанности, подчиниться какой-то привычке, тайне: через распахнутое окно караулки была видна абсолютно голая стена, выкрашенная в желтый цвет такого оттенка, к которому питают привязанность прапорщики и полковники во всех казармах мира, и электрическая лампочка, тоже голая, свисающая на проводе с потолка; милиционер, оставшийся в караулке, заметил, что пассажир из первой машины смотрит внутрь, и выключил свет): итак, обряд, церемониал, лицо ефрейтора не выражало ничего, равно как и глаза (не пристальные, не бдительные, не заинтересованные даже — без выражения), тут кортеж машин, сосчитанных и пересчитанных, наконец трогался, и теперь он (ефрейтор) смотрел, как они проезжают, с пассажирами внутри, напоминавшими гостей, которые съехались на чью-то свадьбу, и священников, совершавших таинство, два черных пастора, замершие в одинаковых позах на заднем сиденье, торжественные, невозмутимые, до подбородка окаменевшие в своих строгих водолазках, с запрокинутыми темными головами из черного дерева, похожие на двух посланников, двух епископов какой-нибудь конгрегации или какого-нибудь африканского диоцеза, направляющихся в роскошном арендованном лимузине с шофером на какую-нибудь экуменическую встречу: они (пятнадцать гостей) были приняты членами городского совета, то есть примерно двадцатью широкими, желтыми и круглыми лицами с узкими глазами, в туго затянутых галстуках, которыми были увенчаны их негнущиеся костюмы, под председательством мэра (европейца, еще молодого, стройного, сдержанно элегантного, с непроизносимой и вездесущей фамилией, которая (фамилия) может с равным успехом принадлежать как лицу, занимающему пост главы центральноазиатского города с миллионным населением, так и советнику президента Соединенных Штатов или депутату от французского департамента, где большинство населения — реакционеры), и они должны были опять слушать речи, делать несколько шагов вперед, когда звучали их имена, и им через плечо надевали красную бархатную ленту, на которой золотыми буквами, на двух языках кириллицей было вышито присвоенное им звание почетного гражданина: везде перед ними шествовал полк фотографов, пятившихся и сверкавших вспышками; им пришлось посетить и библиотеку, перед которой они делали вид, что сажают молоденькие деревца, подниматься по парадным лестницам, садиться за столы, где были расставлены вазы с фруктами и пирожками, пить чай, пожимать руки, улыбаться. Мэр дал в их честь ужин, и пока произносились речи, они передавали друг другу, сравнивали стоявшие перед ними фарфоровые тарелки, на которых были изображены две нежно обнявшиеся женщины, одетые в сиреневые или зеленовато-голубые туники, а вокруг порхали амуры, снабженные прозрачными крылышками на манер стрекозиных, рассылая повсюду стрелы из позолоченных луков (столовые приборы, рюмки и фарфоровый сервиз с многозначительными объятиями, скорее всего, по декрету изъятые у какого-нибудь жившего в прошлом веке князя или графа, любителя удовольствий, затем воспроизводились в индустриальных масштабах, тоже согласно декрету, на каком-нибудь огромном заводе — или в одном из цехов единой колоссальной фабрики по массовому выпуску городов, созданных компьютером, колоннад, фресок, статуй, столовых сервизов, включая кофейные чашки и сахарницы, развозившиеся целыми поездами по всем республикам Союза вплоть до самых отдаленных, в глубь пустынь, лесов, где почва никогда не оттаивает до конца, к подножию невероятных гор, и расставлявшиеся официантами, с которых ручьями лил пот (в банкетном зале стало жарко, тоже пришлось открыть окно — но в городе потока не было слышно), на столе перед членами городского совета, далекими цивилизованными (или прирученными) потомками Чингисхана с плоскими, желтыми, освещенными застывшей улыбкой лицами, невозмутимыми, непроницаемыми, невозмутимыми, словно картонные маски, висевшие над галстуками и строгими костюмами, в свою очередь сшитыми из материи, напоминавшей картон).