Иван Шевцов - Голубой бриллиант

– Представьте себе – жизнь подсказала, – сообщил он. – Иду по подземному переходу, сидит нищий, и у него вот такой транспарант на груди. Маша была приятно поражена, увидев почти законченную композицию «Девичьи грезы». Осталось только вылепить кисти рук. По просьбе Алексея Петровича она уже привычно взошла на «трон» и приняла нужную позу: в одной руке цветок ромашки, в другой – сорванный лепесток. Настенька отвлеклась от своего пластилина и с любопытством стала наблюдать за работой Алексея Петровича. И вдруг она с непосредственным детским удивлением и восторгом воскликнула, указывая ручонкой на композицию:

– Это мама! Моя мама. – В больших синих глазенках ее светились радостные огоньки. Потом обратила взгляд на стоящий рядом почти законченный портрет Маши, звонко и очарованно воскликнула – И тут мама! Две мамы…

– Устами младенца глаголет истина, – тихо вымолвил Алексей Петрович и нежно посмотрел на девочку.

Чутким сердцем матери Маша с благодарностью и теплотой уловила этот взгляд, и как бы в ответ в ее глазах вспыхнуло сияние любви. Ей захотелось рассказать ему о своих чувствах, о том, что все эти две недели она непрестанно думала о нем. Но чтобы не поддаться искушению, она заговорила о другом:

– Я рассказала в редакции о вашей скульптуре «Будь проклята перестройка» и других композициях. Наши заинтересовались, просили сделать несколько снимков ваших работ. Вы не возражаете? Я взяла с собой фотоаппарат.

– А зачем это нужно?

– Возможно, опубликуем. Краткий текст об авторе я напишу.

– Вы считаете, что это нужно?

– Крайне необходимо. Сейчас, когда перестройка выбросила искусство на свалку и заменила его «порнухой» и «чернухой», народ жаждет встречи с прекрасным, тем, что согревает душу, пробуждает разум и совесть, – страстно, порывисто заговорила она, и в мелодичном голосе ее звучали самоуверенность и тихое благородство.

– Ну, коль вы так считаете – я к вашим услугам, – с неподдельной кротостью и нежным смирением ответил он.

Маша любовалась Ивановым. Глаза ее влажно сияли. В эти минуты она была необыкновенно прекрасна, на что обратила внимание Настенька и с детской непосредственностью и нежностью сказала:

– Мамочка, ты красивая. – И затем, указав ручонкой на композицию «Девичьи грезы» и на портрет Маши, прибавила: – И та красивая, и эта красивая. – И, устремив глазенки на Иванова, вдруг попросила: – А вы меня сделаете красивой, как мама?

– Вот такой? – уточнил Алексей Петрович, дотронувшись рукой до портрета. Настя закивала головой, а Маша, улыбаясь, сказала:

– Настенька, ты ведешь себя нескромно, это в тебе что-то новое, тщеславия я раньше в тебе не замечала.

– И тебя сделаем, Настенька, потому что ты тоже красивая, как мама, – серьезно пообещал Иванов. И, сделав вздох облегчения, произнес тоном полного удовлетворения: – Вот и все. На этом поставим точку.

Он протянул Маше руку, и она, скрывая усталость и беспокойство, легко соскочила на пол.

– Сегодня у меня знаменательный день: обитель моя освящена задорным детским смехом, значит, счастье должно поселиться в этом доме.

– А что – есть такое поверье?

– Что дети приносят радость и счастье – разве это не так?

– Пожалуй, – благоговейно произнесла она. За скромной трапезой внимание Маши и Алексея Петровича было приковано к Настеньке, к ее неожиданным вопросам и поступкам. Девочка сразу воспылала симпатией к Алексею Петровичу, – очевидно, чувство матери передалось ей, – она шла к нему на руки, трогала его бороду и без умолку щебетала. Маша с умилением смотрела на дочь и Алексея Петровича. Лицо ее, освещенное яркими глазами, казалось прозрачным и кротким. Негромко и томно сказала:

– Дети лучше всех чувствуют человеческую доброту. Это не комплимент, а давно известная истина.

Не отпуская от себя девочку, ласково пристроившуюся на его коленях, Иванов заговорил, устремив на Машу очарованный взгляд:

– Все эти последние дни после кончины Дмитрия Михеевича я чувствовал в себе и вокруг себя какую-то беспросветную, щемящую пустоту. Я не знал, как и чем ее заполнить.

– Может, кем?

– Но где он, этот «кем»? И кто он?

– Может, «она»?

– Это еще лучше.

Наступила настороженная пауза. Маша понимала по глазам: он влюблен в нее, но первого шага не сделает. Догадывалась: ему мешает разница в возрасте. Он стыдится малейшего проявления чувств. Но выдавали очарованные глаза и тающий голос, полный любви и обожания. Тогда ей на память пришли есенинские строки: