Иван Шевцов - Голубой бриллиант

Наступила долгая, глухая пауза. Нарушил ее Ююкин. Он был искренне огорчен и растерян:

– И как все это понимать? Выходит вы, Лукич, не едете?

– Это почему я не еду? Напротив, я непременно поплыву. Вот только не хотелось бы терять ее билет. Может из вас кто пожелает? Иван или Виталий?

– Я – пас, у меня весь месяц, да и все лето расписано, – сказал Воронин.

– Ну что, Иван? – обратился ко мне Богородский. – Вспомним дни былые, нашу молодость. Поедем по изведанному однажды маршруту?

Это было лет пятнадцать, а может и больше тому назад. Мы с Богородским уже плыли на теплоходе до Астрахани, а возвращались в Москву на самолете. Приятное было путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:

– Подумаю.

– А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для нового романа.

– Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные дела, проблемы, заботы.

– У всех проблемы и заботы…

Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе создавало особый душевный настрой, – этакого сплава грусти и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на которых паслись две коровы с теленком и несколько остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений. Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор. Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы, стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли. Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я решил поблагодарить Лукича:

– Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я доволен.

– Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. – Он вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно. Взгляд его светился тоской.

– Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?

– Для тебя, во всяком случае, добро, – наигранно холодно ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с зажмуренными глазами.

– А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?

– Видишь ли, я не могу понять и потому не могу смириться, почему она так поступила со мной? Почему не захотела объясниться? В чем причина? – Он повернулся спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: – Ну, что мужики, чего носы повесили?

– Никто ничего не вешал, – недовольно буркнул Лукич, а я продолжал свой разговор:

– А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся причина.

– Ах, вот вы о чем, все о ней? – сообразил Игорь. – Да выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она недостойна вас.

– В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее не просто, – напряженно произнес Богородский. – Недостойные – они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул – и привет. А достойные – они вот здесь, глубоко, в самом сердце. – Лукич приложил руку к груди. – Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять счастливых лет. Память она штука независимая, память и любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не выбросишь в окошко.

– А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные, соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы поймете, что она недостойна, – весело наставлял Игорь. – Или влюбитесь. Клин клином. А?

– Как у тебя все просто – клин клином. – Богородский уколол его ироническим взглядом. – Своим аршином меришь, натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в жизни. Один единственный раз.

– А что, Лукач, может Игорь и прав – клин клином. Влюбись. – Богородский посмотрел на меня пристально и недоверчиво. Я повторил: – А почему бы и нет?

– В моем-то возрасте? И в кого?

– Любви все возрасты покорны, – напомнил Игорь.

– Да дело может и не в возрасте, – сказал Богородский. – Дело в том, что природа неправильно, не разумно распорядилась с человеком.