Иван Шевцов - Голубой бриллиант

– Пожалуйста, Лукич, прочтите еще что-нибудь. Это же здорово, как будто о нашем времени. – Он смешно, по-детски таращил глаза на Богородского.

– Классика не стареет, – заметил Воронин и прибавил: – То-то на Горького набросились нынешние демократы. Он им – кость в горле. – Виталий отличался категоричностью в суждениях, как все вспыльчивые натуры.

– Зло расползлось по всей России, зло оказалось сильней добра, потому что добро не умеет себя защищать, – заговорил Ююкин, – добро оно добренькое, оно гуманное.

Лукич посмотрел на художника с иронической ухмылкой, затем поднялся, выпрямился, высокий, элегантный, обвел нас пристальным взглядом, устремил глаза в дальний угол и заговорил театрально:

– «Достопочтенные двуногие. Когда вы говорите, что за зло следует оплачивать добром, – вы ошибаетесь… За зло всегда платите сторицею зла! Будьте жестоко щедры, вознаграждая ближнего за зло его вам! Если он, когда вы просили хлеба, дал камень вам, – опрокиньте гору на голову его».

Голос Лукича, чистый, мягкий, звучал молодо и грозно. И опять Ююкин не скрывал своего восхищения:

– Необыкновенно! Сила и красота. Откуда это?

– Тетерев. Из «Мещан», – поспешил поэт проявить свою осведомленность в литературе. Его открытый нетерпеливый взгляд и твердый, чисто выбритый подбородок нацелены на художника.

– Только вот вопрос, – продолжал оживленно Ююкин, – как же совместить эти слова с Библией: возлюби врага своего, подставь другое ухо? Растолкуйте, Лукич.

– А ты точно следуешь евангельским заветам? – иронически уставился на художника Богородский, приподняв густую жесткую бровь.

– Стараюсь, – с ужимкой ответил Ююкин.

– И десять Божьих заповедей помнишь? И приемлешь?

– Приемлю. А то как же? Я верующий.

– А как насчет прелюбодейства? – напирал Лукич. – Тут мне кажется у тебя нестыковка.

– Почему нестыковка? – Ююкин сделал невинную позу. – Там как говорится: не пожелай жену ближнего своего. А о дальней ничего не сказано, значит можно. А если она пожелает меня, то и греха нет. Напротив, я иду на помощь жаждущим и страждущим.

– Хитер ты, Игорек, прямо альтруист. И многих ты облагодетельствовал? – не унимался Богородский.

– Да и у вас, Лукич, было много романов, – парировал Ююкин, озорно сверкая маленькими острыми глазками.

– Романов… – пророкотал Богородский и плотнее устроился в кресле. Похоже его устраивал переход от политики на амурную тему. – Роман – это роман. А любовь – это любовь – чувство священное и неприкосновенное. Любовь – это талант, и он не каждому человеку дается Всевышним. У тебя талант живописца, у Виталия – поэта, у Ивана – прозаика. А дал ли Господь вам талант любви? Вот вопрос! По крайней мере, тебя, Игорек, он обделил, не удостоил, потому ты и принимаешь обычный, часто пошлый, роман за любовь.

Ююкин не обижался, он привык к колкостям Богородского принимая их как шутку ворчливого дедушки. Лукича он уважал за искренность и доброту и высоко ценил его актерский талант. Их дачи были на одной улице, и они часто, особенно летом, встречались главным образом у Богородского. К Ююкиным Лукич заглядывал лишь по крайней нужде: он не терпел Игорева тестя – в прошлом мидовского работника, в ельцинские годы перешедшего в солидный бизнес. Не терпел за высокомерие и хамство, с каким тот относился к зятю и вообще к деятелям искусства, которых считал племенем ничтожным, а потому и бесполезным. Игорь Ююкин происходил из псковских крестьян, в Москве окончил Суриковский художественный институт, – учился в портретном классе Ильи Глазунова. На четвертом курсе познакомился с розовощекой насмешливой блондинкой Настей, веселой, общительной студенткой педагогического института, и не успел оглянуться, как очутился на даче ее родителей, которые в тот день пребывали в Москве, предоставив возможность юной парочке приятно провести время в интимной обстановке. Игорь тогда жил в общежитии и даже не мечтал в обозримом будущем обзавестись в Москве собственным углом. Склонная к полноте Настя не была красавицей, но ее веселый общительный нрав, слишком чувственный рот, непосредственность в поступках и живость характера слегка компенсировали неброскую внешность. Игорю с ней было хорошо особенно в первую ночь на двухэтажной даче со всеми удобствами, с газовым отоплением, ванной, водопроводом. Его удивляло множество комнат в основном здании да три комнаты в летнем домике-кухне. Поскольку Настя была единственной дочкой у родителя, то по подсчетам Игоря на каждого члена семьи приходилось по три комнаты. Будучи под хмельком и слушая прелестные излияния Насти о возможном их совместном будущем, он уже прикидывал, что одну из просторных комнат можно было бы приспособить под мастерскую. Для любого художника мастерская – это жизнь и мечта. Восторженная Настя не преминула сообщить, что московская квартира их из четырех комнат и что самая светлая и уютная комната принадлежит безраздельно ей. Намек был принят к сведению.