Наталия Гуревич - Осенний Донжуан

- Неа. Да я и номера не знаю.

- Кстати. Варяг-то где был днем?

- А шиш его знает. Я так и не сумел добиться от него чего-либо вразумительного.

- Слушай. А может, она не ушла. Может, ее похитили.

- С ума сошла?

- А что? С чего вообще решили, что она ушла? Была ей охота возиться с этими тарталетками, если она уходить собралась. Нелогично. Согласись, с бухты-барахты не уходят. Такие вещи планируют обычно.

- Обычно – да, - согласился Левушка и придвинул Чуче небольшой лист бумаги, лежавший до того момента на краю стола, справа от Левушки.

Чуча прочла вслух:

- "Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай.” Это ж Булгаков. Ерунда какая-то. Точно, свихнулась баба. Шляется, небось, где-нибудь по городу. Хорошо, если летать не пробует. С крыши. На месте Варяга я бы ее сейчас с милицией разыскивала.

- Варяг Булгакова не читал.

Чуча вдруг уставилась на Левушку выпученными глазами.

- Он ее убил...

- Ну ты совсем уже!

- Точно! И дом поэтому разгромлен. Она бегала от него по всему дому.

- А шалаш с костровищем в гостиной?

- Потом соорудил для отвода глаз. И записка... мало ли зачем Катька переписывала Булгакова. А Варяг нашел, подумал, что пригодится, и припрятал.

- Бред. Ахинея. Это что, действие полнолуния? Может быть, ты сейчас пойдешь на поиски трупа?

Чуча оглянулась на темный коридор.

- Да, что-то я и в самом деле... того... Но разве можно было ожидать, что Катька уйдет из дома? И разве можно было подумать, что Варяг способен на такую страсть? Разнес дом вдребезги, надо же... Нет. Все это какая-то дурная шутка. Интересно только, чья...

Катя стояла у окна и смотрела на луну. Давно, думала она, не случалось такого гармоничного, каждой своей гранью идеального, дня. Свежее утро занимается под птичью перекличку. Воробьи, вчера вопившие почем зря, перетренькиваются слаженно – кажется, хор обрел регента. Развернувшаяся синь неба, глядя на которую хочется платье – такого же цвета, из такой же небывало-драгоценной ткани, чтобы так же светилось, ровно, ясно, непостижимо. Солнечный свет пронизывает желтеющие листья, и деревья от этого выглядят голограммами, лучше настоящих. Летняя жара уже позабылась, а про холода еще не вспоминается. Солнце уходит, краски меняются, а красота остается. Закат - как символ великого всепрощения; его испытывают и изливают на все вокруг, уходя не раньше и не позже, а лишь полностью исчерпав встречу. Потом то, что сияло, переливалось и кричало о своей наполненности, успокаивается, выравнивается, застывает под светом луны. В такие дни душа наполняется негой всеприятия, вместо мыслей - ощущение торжества бытия. Узнаю тебя, жизнь, принимаю, и никакой щит не звенит, потому что сегодня приятие полное. Потому что все тревожные “потом” меркнут перед абсолютным и прекрасным “сейчас”. Катя заговорщицки покивала луне и отвела взгляд.

На широком подоконнике в треснувшем запыленном блюдце стоял глиняный горшок с чахлым денежным деревцем – если по-научному, то крассулой. Недавно Катя полила деревце, вода просочилась в блюдце, перелилась через край и сейчас тонкой струйкой пробиралась к краю подоконника. Катя пальцем попыталась направить течение в другую сторону, но поверхность была наклонной, а против законов физики не попрешь.

Чтобы попасть в кухню, надо было пройти по длинному загибающемуся коридору – такие коридоры обычно подчеркивают красоту ухоженной квартиры и делают еще более жалким жилье небогатых или равнодушных хозяев. Здешний коридор, триста лет назад обклеенный обоями в тонкую вертикальную полоску, имел только одно достоинство – огромное, в полный рост, зеркало в резной потемневшей дубовой раме. Мимо этого зеркала было не пройти, - не только потому, что оно практически перекрывало подступ к кухне. Его пыльная поверхность притягивала, так магический кристалл притягивает падких на мистику женщин.

Катя остановилась перед зеркалом. Отступив на шаг, она задрала широкую майку, повернулась боком, взялась за жирную складку на животе, потрясла ею, отпустила, втянула живот, приподнявшись на цыпочки. Убедившись, что рецепт “все в себя” опять не сработал, Катя опустила майку и приблизила к зеркалу лицо. Складки возле рта обозначились резче, а контур лица, наоборот, начал размываться. Кожа уже не так упруго облегает подбородок и скулы, она сделалась мягче и податливее, если ее сжать пальцами и оттянуть, она уже не расправляется моментально, а плавно, как приличествует возрасту, возвращается – растекается - обратно. Пока еще возвращается. Через несколько лет безнадежно обвиснет. Катя выпрямилась и улыбнулась. Все эти ставшие привычными мысли сегодня имели другой вкус – не горечь, но горчинка; пусть продукт и с душком, но ведь отличное получилось из него блюдо.