Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

Что вреднее любого порока? – Сострадать слабым и калекам – христианство».

Преодолевать препятствия, конечно, хорошо. Но зачем же при этом губить слабых? Почему сострадание, которое составляет суть медицины, это плохо? Глупое направление мысли – стремиться к власти. Вот отчего война! Наверное, этот немецкий черт Ницше описал нечто, сидящее в душе каждого немца. А зачем наш-то поддался? Мог бы и не вступать в войну. Но ведь он и сам почти германец. Немец поссорился с немцем, а русские гибнут. Впрочем, немцы тоже.

А по соседству совершенно иное.

«Любовь. Тончайшая уловка, которою христианство превосходит прочие религии, заключается в одном слове: оно говорит о любви. Так стало оно лирической религией (тогда как в обоих своих других творениях семитизм одарил мир героически-эпическими религиями). В слове “любовь” заключено нечто такое столь многозначное, возбуждающее, напоминающее, обнадеживающее, что даже самый отставший в развитии интеллект и ледяное сердце ощущает еще нечто от сверкания этого слова. Умнейшая женщина и пошлейший мужчина думают при этом о сравнительно бескорыстнейших мгновениях их совместной жизни, даже если Эрос в их случае и не взлетел особенно высоко; и те бесчисленные люди, которые недосчитываются любви – от родителей, детей или возлюбленных, – в особенности же люди, обладающие сублимированной половой чувствительностью, нашли в христианстве свою находку».

Этот кусок я старательно выписывал с особым удовольствием, не уставая дивиться тому, что он совершенно не связан с предшествующим, будто родился в голове другого сочинителя. Вероятно, господин Ницше то ли фальшивит, то ли страдает раздвоением личности.

Тут в дверь кто-то постучал. Оказалось – она, Принцесса. Я вскочил.

– Прошу прощения, Антон Степанович, что вас тревожу. У меня к вам нижайшая просьба, не соблаговолите вы сопроводить меня в синематограф?

Смотрела, как всегда, без тени кокетства, прямо, спокойно, ожидая, конечно, повиновения. А я вдруг обрадовался:

– С удовольствием.

– Только вот что, посоветуйте, как быть. Не хотелось бы, чтоб меня узнали.

Я задумался.

– Возьмите у кого-нибудь из кухарок полушубок попроще. В платок закутайтесь. И вот еще…

Я бросился к столу, стал рыться в ящике. Нашел! Протянул ей темные очки.

– Оденьте. Потом в зале снимете, когда свет погасят.

И мы пошли. Едва оказались на улице, как я сразу сообразил, что со стороны мы выглядим преудивительно. Я в своей офицерской шинели, добротной папахе и странная женщина в затрапезном полушубке, платке да еще в круглых темно-синих очках. В таком виде ей не с офицером под локоток прогуливаться, а на базаре тянуть руку за милостыней. Хорошо, что путь был короток и фонари еле тлели.

Но в синематографе, пока горел свет, публика не спускала с нас глаз. Однако, кажется, Принцессу не узнали. Просто мы, как пара, являли из себя удивительное зрелище.

Свет, слава Богу, скоро погас, вспыхнул луч, застрекотал аппарат, побежала лента. Тапер заиграл маршем «Из-за острова на стрежень». Сперва показывали военные действия. Наши чистенькие солдаты куда-то бежали, стреляли из ружей и пулеметов, бинтовали раненых, укладывали их в новые санитарные фургоны. Брели мрачные и оборванные пленные германцы. Взлетал аэроплан.

– Похоже на подделку, не правда ли? – вдруг прошептала Принцесса, наклонившись к моему уху.

Я ощутил ее дыхание, повернулся к ней, наши вис ки на мгновение соприкоснулись.

– Я об этом тоже подумал, – шепнул я. – А пленные германцы, видно, что настоящие.

После военной картины начался фильм. Назывался он «Дьявольский матчиш». Помешанный на какой-то загадочной чертовщине красавец с подведенными глазами соблазнил подругу своей жены, а саму жену свел со своим приятелем. Потом, разыграв ревность, довел ее до сумасшедшего дома. Любовницу (подругу жены) толкнул на самоубийство. Подстроил гибель приятеля. Спровоцировал своего сына-идиота изнасиловать младшую сестру. И тут же оба – брат и сестра – погибли. В финале красавец торжествовал среди горы трупов. Пианист мешал Бетховена с чем-то новомодным, может быть, с кекуоком или Скрябиным, словом, безумствовал. Кроме слова «безумство» ничего к этому синема не приложишь. Мне представляется, что нашему необразованному и дикому народу такое показывать нельзя, особенно в военное время, а то он совершенно сойдет с ума, или, как выражаются хохлы, «с глузду съедет». Впрочем, я, быть может, неправ, ибо мужик наш недоверчив и многие непонятные вещи не принимает близко, полагая, что это все барские штучки, кои нам не надобны.