Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

У Прачечного моста собралось несколько автомобилей, и бродили, покуривая, невыспавшиеся люди. Другие тянули кабели от фургона, который, как я знал, назывался лихтвагеном, парень на подножке микроавтобуса что-то попивал из бумажного стаканчика, барышня в джинсах и черной блестящей куртке картинно курила, опершись локтями на парапет набережной. Готовилась киносъемка. Я остановился поодаль, наблюдая. Скоро стало ясно, что главное действо начнется гораздо позже, и ждать здесь мне нечего, нужно идти дальше. Тут кто-то хлопнул меня по плечу, и я обернулся.

С Ромой Потеевым, по кличке Потя, когда-то давно мы даже, кажется, дружили. Во всяком случае, выпили вместе немало советского портвейна. Было это во времена моей журналистской карьеры, а Потя тогда трудился сразу во всех подряд питерских редакциях фотографом. Фотография как искусство его не занимала, снимал он всё, что закажут, что попадется и так, как получится. Главное – резко, видно и чтоб персонажи себя узнавали и себе нравились. Снимал не только для газет и журналов, но не гнушался свадьбами, похоронами и тем, что нынче называется «корпоративами». Был он всегда весел, нахален и, естественно, востребован. Хорошо зарабатывал и помнил кучу анекдотов. В основном – медицинских. Родители его были медиками, мать гинекологом, а отец – патологоанатомом.

Мы обнялись.

– Ну что, старикашка, еще не доехали? – бросил он и захохотал.

Это был наш давний код, фраза из патологоана-томического анекдота:

– Сестра, куда мы едем? – В морг. – Но я же не умер! – Так мы еще не доехали.

Потя рассказывал, что анекдот этот придумал великий патологоанатом Раппопорт, потрошивший труп самого Сталина.

– Про Алинку твою слыхал, – он сделался печальным. – Что с ней случилось?

– Легкие, – сказал я.

– Такая молодая, – Потя покачал головой. – Ну, а как ты, старик? Что делаешь?

Я пожал плечами. Сообщить было нечего. Не про папки же рассказывать.

– Дом пионеров твой накрылся, мне говорили. На что живешь?

– Проедаю обмен квартиры.

– А, ты поменялся. У тебя ведь шикарная была квартира. Три комнаты?

– Теперь одна.

– Бабки у тебя в рублях?

– А в чем же еще? – удивился я.

– Срочно меняй на доллары. Надвигается кирдык.

– Где ж их взять, доллары?

– Я тебе устрою. Если не настучишь, – он засмеялся. – А я, видишь, в кино подрабатываю. Платят так себе, зато пленка за их счет. Остается для себя. Свое проявляю и печатаю тоже за их счет. Еще за прокат аппаратуры башляют. Кстати, хочешь тоже – в кино?

– А это как?

– Снимать кадры из фильма. Для журналов, для газет. Ты чего думал, эти картинки, что везде печатают, – с кинопленки? Нет, там качество не то, для полиграфии не годится. Картинки фотографы делают. А сейчас, – он понизил голос и оглянулся, – сейчас все кооператоры и бандюги захотели стать продюсерами, кидают бабки на кино, «Оскар» им мерещится. Очень много фильмов запускается. Пойдешь на картину? Я тебя устрою.

– А что за кино-то? Что они снимают?

– Да говно всякое. Фотографу один хрен. Геморрой не стоит свеч. Пойдешь?

– Не знаю…

– Больной говорит: доктор, я умираю. Врач: сейчас помогу, – сказал Потя. – Соглашайся.

Я согласился и уже в конце мая скучал на съемочной площадке. Киносъемочные дела оказались вовсе не такими, как я их себе представлял. Первое впечатление: главное занятие большинства народа, состоящего в киногруппе, а это человек сорок-пятьдесят, – безделье и ожидание. Постоянно работают только некоторые: режиссер с оператором и помощниками. Они что-то обсуждают, спорят, советуются, отдают распоряжения. Остальные скучают, болтают, жуют пирожки и пьют чай. Позже я понял, что тут платят деньги именно за то, чтобы ты скучал, но был начеку и терпеливо ждал, когда на какой-то момент станешь нужным: поправить прическу актеру, пришить пуговицу, принести в кадр нужную чашку, перетащить осветительный прибор. Солдат спит, служба идет.

А режиссер тут был удивительный. Очень маленькая, очень худая женщина неопределенного возраста с полуазиатским бледным лицом, похожая на не совсем здорового мальчика. Всегда в темных больших очках. Звали ее Надима, да еще у нее было какое-то вычурное отчество, которое никто не мог произнести. Поэтому все звали ее просто Надей. Когда она отходила в сторону «пошептаться» с главным актером – двухметровым верзилой в лейтенантской форме, помещаясь у него под мышкой, зрелище было уморительным. Я, конечно, эту мизансцену не раз сфотографировал, и потом одна из этих фотографий стала чуть ли не главной в рекламе готового фильма. Надя никогда не кричала в мегафон, не командовала, и стороннему наблюдателю, каким я и был сперва, казалось, что все тут идет само собой. Она вообще мало говорила, только иногда подолгу «шепталась» с актерами, с оператором, с гримерами. И, как я, в конце концов, догадался, именно ее шепоты и двигали все дело.