Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

« Января 1918. Ростов-на-Дону.

Милая, родная, жива ли ты, Алеша, Аркадий? Мы отрезаны от вас – надолго ли? И придется ли увидеться – вряд ли. Я пользуюсь случаем и посылаю тебе письмо с господином, который думает пробраться в Петроград. Может быть, тебе удастся получить это мое последнее письмо.

Мы сидим, окруженные плотным кольцом большевиков, которым Крыленко обещал отдать Ростов на 3-дневное разграбление, если они его возьмут. Таганрог горит, в нем вырезали всех юнкеров и офицеров Добровольческой армии, заняты Морская и Синявка, значит, большевики в 35 верстах от Ростова, да и сам-то Ростов больше чем наполовину большевистский. Хуже всего для меня, что и Шура и Юра здесь. Ю. принят с 21-го января в Добровольческую армию и послан был в Таганрог, и о нем ни слуху ни духу, сведения, что всю добровольческую армию уничтожили: избивали раненых, приходили на квартиры, разыскивали офицеров и мучили, сейчас у нас в Красном Кресте лежат 11 трупов с вырезанными языками, отрезанными ушами и т. д. Та же участь, верно, постигла и Юру, а Шура уже здесь, в Ростове. Я хожу как помешанная, ни работать, ни думать не могу, только смерти молю. Какой-то кровавый кошмар. А тут еще и от вас вести о ужасающем голоде. Что же это такое? Когда же конец всем этим мучениям? Сколько крови, кровь, кажется, само солнце залила. Страшный, ужасный кошмар, а ожидание и неизвестность пугают еще больше. Железные дороги и почта не работают, неизвестность и отрезанность мне еще более усугубляют страх и растерянность. Как хочется хоть один разок еще перед смертью увидеть тебя и Алешеньку. Милые, родные, любимые, сохрани вас Бог, может еще для вас и засияет солнце, а для меня нет никакой надежды. Разве я смогу жить, если истерзают моих детей, да и вообще детей. Сегодня отправили эшелон в Новочеркасск гимназистов, учеников 7 и 8 классов – 1500 человек!! Защитники! Папаши с мамашами будут спать, а дети их защищать там и проливать кровь, убивать, и их будут терзать большевики. Где же правда, где же милость Господня! И кто поможет! Кто научит, как выйти из этой кровавой бани? Кто просветлит мозг помешавшихся людей! Нет надежды, нет веры, нет родины, а все любимые далеко и в смертельной опасности.

Прощайте, будьте бодры и честны до конца. Сейчас приходил Шура и говорил, что у него единственное оправдание это то, что он не желал никому зла и никогда не обижал солдат, а служил верой и правдой и готов умереть, потому что совесть его спокойна. Те же слова говорил и Юра, уходя. За что же лютая смерть? За что? А ты, а Алеша, за что вы мучаетесь голодом?

«Где истина» – трудно узнать, когда даже Христос не получил на этот вопрос ответа. Прощайте, через 2–3 дня у нас начнется такой же кошмар, что и в Таганроге.

Мама.

P. S. Пишу тебе на двойную фамилию, потому что не знаю, кто из вас жив. Алешу целую и благословляю, не знать ему своей бабушки».

Еще одно внятное письмо, почерк тоже крупный, почти детский, но иной. Кроме английского зачина все остальное по-русски:

« 21 декабря 1918 года.

Oh, my dear brother! Дорогой мой Дима!

Прости, пишу тебе почерком гимназистки, потому что перенесла инфлюэнцу, которая началась еще в Одессе почти месяц тому, чуть не отдала Богу душу, а теперь вот поправляюсь, но рука еще слаба, дрожит. Пишу медленно, по линеечкам, как в детстве. Но написать тебе не терпится, только что донеслись сведения о твоем местонахождении, а ведь ты, наверное, ничего про меня не знаешь и думаешь, что мы погибли. Но мы живы, слава Богу, и находимся в Румынии под покровительством королевского двора. Когда стало ясно, что скоро в Одессу войдут большевики, решили бежать. А тут, как назло, инфлюэнца началась у нашего хозяина, а следом и у меня. Вдруг явился посланец от канадского полковника Джозефа Бойла из Ясс, русский офицер. Они там, оказывается, знали, что я в Одессе и вознамерились меня спасти. Видишь, как мир несправедлив. Кто я такая, чтобы меня нарочно спасать? Обычная женщина, хоть считается, будто кровь в моих и твоих жилах особенная, священная. Полагаю, что это древний предрассудок. Однако благодаря ему мы были спасены, избежали ужасной участи нашего несчастного дорогого papa . Нам даже выделили отдельный вагон, и мы поехали, несмотря на жар, который у меня все усиливался. Нужно было поспешать, потому что, кроме большевиков, где-то близко наступал Петлюра, авантюрист и злодей, ничуть не лучше большевиков. Его разбойники жгли все на своем пути, мучили и убивали. В Раздельной мы остановились, потому что в паровозе кончилась вода, но тут же выяснилось, что водопровод на станции не действует, ехать дальше невозможно. Но опять счастливо вмешались предрассудки – явился молодой полковник и сказал, что отцепит паровоз от своего эшелона и уступит его нам, да еще даст нам охрану до границы. Я протестовала, не желая отрывать их от военных дел, ибо Петлюра был действительно рядом. Полковник настаивал, и я вынужденно согласилась. Офицеры с пулеметами забрались на паровоз, двое остались охранять вагонные двери. Полковник поцеловал мне руку и спрыгнул с подножки. Мы поехали. Я стала у окна, тут все военные, что толпились на перроне, меня заметили, взяли стойку смирно и отдали мне честь. Я бросилась на заднюю площадку нашего вагона, без пальто, без шляпы, я задыхалась, из глаз лились слезы, я махала им рукой, что-то кричала и видела, как они все сняли фуражки, глядя мне вслед. Потом их фигуры слились в одно серое пятно. Так я навсегда попрощалась с Россией, дополнительно простудившись. Было это в конце ноября. В Румынии моя инфлюэнца разыгралась не на шутку, я пролежала в жару две недели, и только теперь понемногу прихожу в себя. Но устала, больше пока писать не буду. Соберусь с силами и дня через три напишу еще. Обнимаю тебя, мой милый, дорогой братец. Твоя М.».