Игорь Губерман - Дар легкомыслия печальный…

Все мне по душе – тепло и свет,
радости свободы, шум и споры;
здесь я жить хотел бы столько лет,
сколько там сулили прокуроры.

Страну мою на карте обнаружив,
на внешние размеры не смотри:
по площади ничтожная снаружи,
она зато огромна изнутри.

Я здесь уже когда-то умирал
и помню, как я с близкими прощался,
сюда я много раз, как бумеранг,
из разных прошлых жизней возвращался.

Среди трущоб и пустырей,
между развалин и руин
возводит лавочку еврей,
и в этом храме он раввин.

Мне люди здесь понятны и близки,
а жизни, проживаемые нами,
полны тугого смысла – и тоски,
когда его теряешь временами.

В соплеменной тесноте
все суются в суету,
чтобы всунуть в суете
всяческую хуету.

Наш век был изрядно трагический,
но может еврей им гордиться,
отныне наш долг исторический —
как можно обильней плодиться.

Смотрю на волны эмиграции
я озадаченно слегка:
Сальери к нам сюда стремятся
активней Моцартов пока.

Меняются наши натуры
под этой земли кипарисами,
мышата из храма культуры
ведут себя зрелыми крысами.

Из поездок вернувшись домой,
наслаждаюсь текущим из давности
ароматом безмерно родной
местечковой великодержавности.

Нам мечта – путеводная нить,
мы в мечте обретаем отраду;
чтоб мечту про Израиль хранить,
уезжают евреи в Канаду.

Где нашу восхитительную прыть
не держат на коротком поводке,
там люди начинают говорить
на местном, но еврейском языке.

Любому призыву и вызову
до ночи доступен мой дом;
благодаря телевизору
все время я в стаде родном.

Всегда еврей – активный элемент
везде, где сокрушают монументы;
похоже, что евреи – инструмент,
которым Бог вершит эксперименты.

Губительно и животворно
в прямом и переносном смысле
по всей земле взрастают зерна
еврейских сеятелей мысли.

Заметно станет много позже
по выпекаемому тесту,
что все привезенные дрожжи
здесь очень вовремя и к месту.

На тайный пир души моей
сегодня трое званы снова;
дух-россиянин, ум-еврей,
и память с мусором былого.

Теперь уже я спину как ни горби,
мне уровень доступен лишь житейский;
я русский филиал всемирной скорби
постиг намного глубже, чем еврейский.

Когда Россия дело зла
забрала в собственные руки,
то мысль евреев уползла
в диван культуры и науки.

Напрасно те дали холодные
евреи клянут и ругают,
где русские песни народные
другие евреи слагают.

Плюет на ухмылки, наветы и сплетни
и пляшет душа под баян,
и нет ничего для еврея заветней
идеи единства славян.

Когда идет войною брат на брата
и валится беда на человеков,
какая-то всегда здесь виновата
еврейская идея древних греков.

Потом у России изменится нрав,
он будет светлей и добрей,
и станет виднее, насколько был прав
уехавший раньше еврей.

Век за веком в реках жизни мы тонули
и в чужой переселялись огород;
мы забывчивы ко злу не потому ли,
что настолько мы рассеянный народ?

Повсюду, где превратности злосчастия
насилуют историю страны,
отсутствие еврейского участия
евреев не спасает от вины.

И делаюсь, иллюзии развеяв,
подобен я опасливому зверю,
не веря никому, кроме евреев,
которым я тем более не верю.

Обидно старому еврею,
что врал себе же самому
и слепо верил, что прозрею
и Бога с возрастом пойму.

Не терся я у власти на виду
и фунты не менял я на пиастры,
а прятался в бумажном я саду,
где вырастил цветы экклезиастры.

Еврей – не худшее создание
меж Божьих творческих работ:
он и загадка мироздания,
и миф его, и анекдот.