Ирэн Роздобудько - Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи (сборник)

«Бейлис» и «Джонни Уокер» отпадают сразу – их невозможно пить в такую жару. Ликер «Моцарт»? Но я не люблю сладкого! Останавливаюсь на кампари. Литр кампари на шесть суток. Литр кампари, который можно смешать с апельсиновым соком и быть вполне довольной. Еще несколько лет назад я только слышала об этом напитке, а теперь беру его только потому, что «блу айса» здесь нет и быть не может.

…Когда я слышала это название – «Мертвое море», представляла себе картинку с туристического буклета: плейбой в узких плавках или красавица в бикини лежат на поверхности воды и почитывают газету или журнал.

А еще я слышала, что после купания в этой удивительной воде все тело покрывается соляным панцирем, как старая баржа – моллюсками. И что потом?..

Сонный портье лениво выдал мне ключ. Было около пяти утра. Я поднялась в номер, раздвинула шторы стеклянной стены. Внизу яркой бирюзой сверкала вода в бассейне, за забором серело море. И вид у него был обычный. Как и у всех других морей… Утром попробую его на вкус.

Я рухнула на кровать и подумала, что там, где-то там, далеко и близко от этого места – от этого туманно-розового утреннего берега – ходил Иисус, Сын Божий.

…Море оказалось теплым, как ванна. Легкое покалывание сразу охватило все тело. Не очень-то приятное ощущение. Прозрачное дно было усеяно большими и маленькими кристаллами – ходить по ним трудно. Перенасыщенный соляной раствор: триста граммов соли на литр! И при этом – никакого панциря на коже. Наоборот, она становится похожей на атлас, а волосы такие гладкие и струятся между пальцами, как шелк, каждый волосок блестит на солнце. Только оторвешь ноги от серебристого дна – сразу переворачиваешься вверх или вниз лицом, как дохлая рыба. Плавать невозможно. Нырять – тоже, потому что вода мгновенно разъедает глаза. Но выходить из этого масла не хочется.

Море не мертвое, если в нем не утонул ни один человек.

Ему пять миллионов лет. Оно – почти вечное. Над ним, как над кастрюлей с молоком, утром поднимается пар.

Оно исцеляет. И женщины заходят в воду с полиэтиленовыми пакетами в руках. Сначала я не понимала – зачем? Просто наблюдала за тем, как они наклоняются, шарят по дну, смеются, валятся навзничь, как большие поплавки. А потом выходят с пакетами, наполненными кристаллами. Наверное, повезут домой и будут растворять в ванне…

Здесь я все время жду вещего сна.

Или миража на горизонте пустыни. Еще месяц назад я рыдала над фильмом Мэла Гибсона «Страсти Христовы» и думала о быдле…

Не очень хорошее слово, но что поделаешь. Лучше сказать – толпа, которая может вознести тебя до небес, когда ты вот так – въезжаешь на маленьком ослике в город, а впереди тебя летит белая голубка…

И которая вмиг предаст, как только тот, чьи одежды вышиты золотой нитью, а на ногах обувь из телячьей кожи, – крикнет: «Ату его!» И тогда нерушимыми в своей вере и верности останутся только женщины…

Завтра отправляюсь в Иерусалим.

…С удивлением заметила, что мои серебряные украшения заблестели по-новому, как будто мелом начищенные. Что повлияло? Соль? Вода? Воздух? Я склонна думать, что это – маленькое чудо. Как и то, что я нашла на берегу изящную серебряную ложку, стоило только, купив мороженое в стаканчике, подумать: «Чем же его есть…»

Утром к окну подлетела белая голубка…

Я становлюсь сентиментальной.

…Старый город в Иерусалиме. Кто-то живет здесь постоянно: из почтовых ящиков на узких улицах умилительно торчат газеты. Как можно здесь жить? Что происходит, когда толпа туристов покидает город? Неужели кто-то может вот так просто выйти вечером из своего подъезда и сесть на ступенях перед площадью Храма Гроба Господня? Хотя она и сейчас почти пустая – совсем не то, что видишь по телевизору во время Пасхального паломничества. Раскаленные бело-желтые стены, горбистая брусчатка…

Надела платок и вошла в храм.

…Я привыкла иронизировать почти по поводу всего, что попадается мне на глаза. Могла бы сказать, что все это – бутафория. И мраморная плита, сверкающая от разлитого по ней мира, и вход в маленькую пещеру с Гробом… Возможно, год или два назад я бы мысленно усмехнулась, увидев, с какой брутальной страстью женщины вымакивают простынями это драгоценное миро с мраморной плиты. Кажется, что они моют пол в школьном коридоре. Сейчас мне не хочется иронизировать. Я даже прижимаюсь щекой к этой плите. И мне совсем не смешно…