Лиза де Терэн - Разве круиз - это проклятие?

Он живет за стеной как дряхлый Иеремия. Каждый раз, выглядывая в иллюминатор, он принимает густые перекаты моря за кручение облаков. Он верит, что если он и дальше не будет надевать своих двухцветных ботинок, в один прекрасный день к нему воззовут через иллюминатор и простят ему его несказуемый грех. А пока он все покупает свои ботинки, и хотя мне он много раз говорил, что я лишь зря трачу время, пытаясь внушить моим тритонам религиозные чувства, да и само святилище попусту занимает четверть рабочей площади моего женского туалета, он слепо верит в свои ботинки, обложившие его со всех сторон.

Каждый раз, когда корабль выходит в море, Сирил начинает меня уверять, что мы движемся навстречу своей гибели. Наш корабль он отождествляет с «Титаником», и хотя мы плаваем в таких морях, где айсбергов днем с огнем не сыщешь, он уверен, что корабль потерпит крушение и мы все потонем. Эта тема — его любимый конек. Он притворяется, что одно лишь упоминание о страховке — для него анафема, но, тем не менее, точно заведенный невидимым ключиком, он может часами говорить о плюсах и минусах того или другого полиса. Это — не та тема, которая обыкновенно всплывает в беседе двух служителей уборных или даже соседей. Однако в мозгу у Сирила есть какой-то уголок, который направляет его мысли на рифы страховых полисов, как только он отвлекается от темы возможной катастрофы.

У меня бывало одновременно до шестнадцати тритонов. Четырежды четыре — это идеальное число для выводка. Если бы они не умирали, они бы заново изобрели язык. Прикладывая ухо к белому фарфору их бассейна, я слышала музыку. Их руки были такими же мягкими и нежными, как руки моего младенца. Когда случилось происшествие, их было только семь. Семь не делится на четыре, но они были высшие существа, неподвластные моей арифметике. Какая-то часть их жизни наполняла мою жизнь, и поэтому я знала, что мои подсчеты им не нужны. Их никто никогда не видел, кроме Сирила да девочки по имени Рут. Сирил был чересчур озабочен своими мыслями о неотвратимой судьбе, но Рут, как я и надеялась, увидела в них источник надежды и спасение от своей хищной мамаши.

Мне всегда казалось, что лучше бы мать Рут была мужчиной, тогда она могла бы накоротке сойтись с Сирилом и лучше, чем кто угодно другой разделить его мрачные предвещания. Ей нужно было напоминать о том, который час. Это была женщина, которая постарела раньше времени, оставшись при этом прожорливой, как подросток. Кроме того, она, казалось, неспособна была и шагу сделать без своей дочери Рут, жившей всегда рядом с ней в вынужденном плену. Они приходили ко мне в кабинки чаще, чем кто-либо другой. Мамаша была помешана на косметике. Часами сидела она перед зеркалом, размазывая по лицу слой за слоем яркую краску, приклеивая фальшивые ресницы и искусственные ногти и накладывая пряди молодых, блестящих волос. Ее страсть к накладным волосам я вполне понимала. Я и сама не раз красила волосы. Но в ее стремлении стать объектом сексуального обожания было что-то отчаянное. Сама себя она в упор не видела; как слепая, глядела она в зеркало и не видела, какое нарумяненное чудище глядит на нее оттуда; она была слепа к своему незавидному положению, и слепа к насмешливым взглядам всех, кто ее видел. Мне часто думалось, что если бы она и Сирил сбросили свои личины, они могли бы быть счастливы вдвоем. А может быть и нет, она была чересчур зациклена на счастье, чтобы его найти, а Сирил был чересчур зациклен на своем отчаянии.

Как бы там ни было, но в те послеполуденные часы, когда Рут удавалось удрать от мамаши, она, бывало, приходила ко мне поболтать и шепотом рассказывала мне о крушении своей американской мечты: жаловалась на свои беды, на мамашину нимфоманию, вздыхала, как бы ей хотелось научиться языку тритонов, который один помогал мне сохранять спокойствие. Моя жизнь была подобна радуге, проделавшей полный круг. Чувства мои были напряжены и настроены, как тетива лука. Глухой звук сирилова голоса и постукивания его пальцев по перегородке звучали для меня как приглушенный аккомпанемент ударных к более сладкозвучным мелодиям, доносившимся из бачка с тритонами. Собственно говоря, жизнь моя была бы более чем благополучна, если бы не это происшествие. А происшествие, я должна признаться, было предсказано моим пророком-соседом задолго до того, как оно случилось.

Я никогда не была ясновидящей, но я должна была бы догадаться, — да и кто угодно мог, — что в нашем кубрике не все идет как по маслу, в тот день, когда прошли четыре всадника Апокалипсиса. Я стояла в дверях своей кладовки, развешивая своим серебряным совком мыльный порошок, когда они прошли мимо меня. Трое из них были в длинных черных пальто и черных шляпах, и они выглядели одинаково: у всех были пепельно-серые лица и завитки темных волос около ушей. Они прошли зловещим, угрожающим шагом и вторглись во владения Сирила. Четвертого человека, сопровождавшего первых трех, описать совершенно невозможно. Не могу сказать, был ли он блондин или брюнет. Не могу припомнить, был ли он тоже в длинном черном пальто или нет. Я знаю только, что, когда они прошли, я почувствовала, как по коридору повеяло холодом, и я ждала их ухода из мужского туалета так напряженно, что очень смутно сознавала, как произошло то, что привело к происшествию.