Виктор Притчетт: Чувствительное обоняние

— Ты это подразумевал, — сказала она.

Он зажал кисть уголком рта. Кисть была похожа на усы. Он уставился на жену.

— Что ж, посмотри на себя, — сказала она. — Ты лишь отравляешь жизнь себе и мне и детям. (Это была неправда: детям нравилось, что он рисует. Она не могла им этого простить.) Ты не думаешь о нас. Ты стал эгоистом. И вечно дышишь этой дрянью. Она тебя отравляет.

Он положил кисть и начал рассказывать ей про картину. Она не слушала. Оседлав свои обиды, она уносилась вдаль. Но слова все равно застревали у нее в ушах. Перспе — что это такое? — Свето — как его? Глаза его раскрывались все шире и шире, словно от удивления, что ему так трудно высказать все, что лежит у него на душе.

— Ты слишком доверяешь людям. Картину показал мистеру Фредерику. Он и выставит тебя из магазина со всеми твоими талантами, — сказала она.

— Тогда я буду свободен, — сказал он. — Художник не может работать, когда у него нет времени и свободы. В армии я вроде был свободен, — сказал он.

— Свободен от меня, — сказала она.

— Нет, просто свободен, — сказал он. — Впервые в жизни. Это меня и подбило приняться за это дело.

— Уйти из магазина? — крикнула она.

— Этого я и хочу, — сказал он. — Или брошу магазин или свою работу.

— Твою работу! — сказала она. — Ты с ума сошел или что? Послушай, — сказала она, охваченная страхом. — Ты обманываешь себя. Ты не художник. Не настоящий художник.

Не спуская с него полных тревоги глаз, она ждала, что он ответит. Прежде, чем ответить, он долго молчал. Казалось, он, пыхтя, перелезает через какие-то преграды, пытаясь схватить что-то, что от него ускользает. Это ему не удалось, потому что ответом было:

— Нет.

— Что? — сказала она, желая удостовериться.

— Нет, — сказал он. — Не настоящий.

— О! — сказала она. И тут все ее доказательства замерли у нее на губах. Если бы он ответил «да», она тут же, не сходя с места, могла бы все это выяснить. Он всегда любил прихвастнуть — «Погляди, что у меня вышло». Как ребенок. Но его «нет» потрясло ее. Он произнес холодно это слово, рожденное леденящим, безлюдным, упрямо охраняемым запустением. Он напоминал одинокого человека, брошенного, покинутого на каком-нибудь мерзком острове. Она почувствовала, что к жалости, которую она испытывала к нему, примешивалось негодование за этот отказ от себя. Теперь, когда он с ней соглашался, это ее пугало, и, чтобы успокоить его после того, как она нанесла ему такую рану, она сказала:

— Будешь писать портрет нашей соседки? Она просила. Мне ты никогда не предлагал.

— Этой старой совы, — сказал он. — Ты же говорила, что тебе противно, когда тебя рисуют.

— Ты меня никогда не просил, — сказала она. — Нарисуй меня — не лицо, а меня.

— Как настоящие художники, — сказала она. — Без одежды.

— Тебе можно, — сказала она, горя нетерпением.

— Вот, — сказала она, сняв с себя одежду и устроившись на стуле. — Не думай, что это предлог. Скоро вернутся дети.

Он чувствовал себя робко и неуверенно.

— Художник никогда так не думает, — сказал он. — Руку назад. Он думает о композиции. Он думает о красоте.

— Ты меня не любишь, — сказала она. — Не так, как тогда, в магазине. Ты хотел меня тогда нарисовать. Сейчас годится любая.

— Я не могу так все время держать руку, — сказала она.

— Чуть-чуть, ну еще чуть-чуть, — сказал он.

Это было ужасно. Удивленный взгляд устремленных к ней глаз. Сосредоточенность удивления. То, как он измерял ее, будто что-то в ней было не так. Подумать страшно, что сказали б соседи. А если б вошел кто-нибудь из детей? Он рисовал и урчал.

— У тебя нелегкая жизнь, — внезапно заговорил он. Впервые во время работы. — Взаперти с тремя детьми; вечно у плиты да у раковины. Никакого просвета. Я часто думаю, — сказал он, — у тебя нет жизни, такой, что может называться жизнью.

Губы у нее натянулись от напряжения.

— Продолжай, — сказала она.

— Тебе нужно отдохнуть, встряхнуться, — сказал он, измеряя карандашом ее плечи.

— И не говори, — сказала она. — И кто мне это даст?

И тут до ее сознания медленно начало доходить, что было ей так ненавистно в этих его картинах. У него была своя жизнь, которую она не могла с ним разделить, тайная жизнь, куда ее не пускали. Он говорил поразительно мягко, — так, как говорит мужчина, который тебе изменяет. Поучает ее. Поучает, что нужно пойти и завести свою жизнь. Она сидела голая, насмешливо бормоча под нос пролетавшие мысли. Благодари звезды, говорила она (но не ему), что я не пытаюсь обзавестись собственной жизнью. Для женщины жизнь — это мужчина, это ребенок, это другой человек. Если бы у меня была собственная жизнь, так не с тобой.