Даниэль Пайснер - В темноте

Соха был очень суеверен. Он не хотел находиться в нашем убежище рядом с мертвым телом. Он сказал, как действовать дальше, и ушел. Вроблевский тоже. Он был не столь суеверен, но без Сохи оставаться у нас не пожелал.

Берестыцкий прочитал молитву. Я до сих пор помню его, облаченного в развевающийся от ветра талит . Кто-то сказал о бабуле несколько добрых слов. Все прослезились. Затем мужчины протолкнули ее тело через узкую трубу в тоннель, ведущий в сторону главного канала, а оттуда донесли до Пельтева. Добравшись до главного канала, мужчины снова помолились, а потом опустили тело в речные воды. Мы не соблюдали традиционного траура ни после ухода бабули , ни после смерти новорожденного ребенка Вайнберговой, ни после гибели моего дяди Кубы или тех членов нашей группы, которых поймали и расстреляли. Мы не сидели шиву . Для нас каждый день был днем траура, и поэтому мы просто читали молитвы, немного разговаривали и отправлялись дальше по жизни.

Дольше всего наша группа насчитывала 11 человек. Совсем недолго нас было 12. Теперь нас осталось всего 10, и я боялась, что начался период тяжелых расставаний, во время которого мы будем уходить один за другим, что вскоре останемся только мы с родителями, а потом не станет и нас.

В результате всех этих событий я погрузилась в отчаяние… Тогда я еще не знала, что такое состояние называется депрессией, но это, конечно, была именно она. Мои родители тоже не понимали, как объяснить мое поведение. Они видели, что я замкнулась, стала угрюмой, молчаливой и печальной. Все это было так непохоже на мою прежнюю жизнерадостность, что они не на шутку встревожились. Я стала совершенно другой девочкой.

Не могу точно сказать, чем были вызваны такие радикальные перемены. Может, это были долгие часы, которые приходилось проводить в тесных тайниках в гетто. Или это был груз всего, что мне, лишенной нормального детства, пришлось пережить под землей. Или следствие смертей членов нашей подземной семьи… Или то была постепенная эрозия надежды. А может, все вместе и сразу.

Я умела относиться к обстоятельствам философски, но в собственном поведении и настроении я не разбиралась. Я не понимала сама себя. Когда взрослые спрашивали, что меня беспокоит, я просто пожимала плечами. Иногда меня не хватало даже на это. Я не могла выразить словами все, что чувствовала. Да я и не пыталась. Это продолжалось больше недели. Я почти ничего не ела. Позднее мама сказала мне, что я напоминала тогда ту девчонку, которая отказывалась принимать еду от нелюбимой няни, но для меня теперь все было не так. Я не управляла своими чувствами и вовсе не пыталась показывать характер. Я просто не хотела есть. Я не участвовала в ежевечерних беседах, и это тоже не было капризом: мне просто было нечего сказать.

Папа написал о моей депрессии, что в моих глазах и в моей душе погасла искорка жизни, что они с мамой думали, что потеряли меня. После долгой жизни в темноте, в постоянном страхе и неопределенности из меня и правда ушла жизнь. Я еще дышала, но не более того.

Иногда я прислушивалась к веселым крикам играющих на площади детей. Все мои мысли были там, наверху. Чаще всего эти звуки доносились до нас по воскресеньям, до и после службы в церкви. Сколько же было счастья и радости в этих голосах! Как же я хотела снова оказаться среди этих детей, играть с ними, смеяться с ними, петь песенки, дышать свежим воздухом, чувствовать запах цветов. На цветах я просто помешалась. Если мне удавалось выдавить из себя хоть пару слов, я говорила о цветах. Я хотела говорить только о цветах, я хотела говорить только о том, как мне хочется подержать в руках свежий букет.

Вывести меня из этой меланхолии удалось Сохе. Я много дней не прикасалась к бутерброду, которым, как обычно, делился со мной Соха. Я перестала улыбаться, когда Соха с Вроблевским появлялись у нас. Я перестала читать Сохе и в промежутках между его визитами тоже не садилась за книги. Я не хотела ничего делать, а то, что приходилось, делала с большой неохотой. Тем не менее, несмотря на эти очевидные изменения в моем поведении, Соха не предпринимал попыток повлиять на меня. Вероятно, он считал себя не в праве вмешиваться. Да, после всего, что он для нас сделал, он стал мне практически вторым отцом, но все-таки я была дочерью другого человека.

Мама впала в отчаянье. Она боялась, что ее любимая Крыся к ней больше не вернется, и поэтому в какой-то момент решила поделиться своими опасениями с Сохой. И тогда Соха сделал удивительную вещь. Он отвел меня в уголок нашего бункера, взял за руку и сказал: