Даниэль Пайснер - В темноте

– Где Игнаций Хигер?

Окончательную ликвидацию гетто удалось пережить немногим, но один из выживших и рассказал папе эту историю уже после войны. Он сказал, что Гжимек в тот момент был буквально одержим желанием разыскать и убить моего отца.

В последний раз они увидят друг друга уже в 1949 году. Гжимека судили за военные преступления в Варшавском суде, а мой папа выступал на процессе свидетелем обвинения. Конечно, он был не единственным свидетелем. Более того, думаю, его показания не имели решающего значения, но отец очень хотел выступить на суде, потому что теперь Гжимека уже не защищали ни военная форма, ни телохранители. Теперь они могли сразиться на равных. В суде Гжимек упорно отрицал все обвинения, не признавал своего участия ни в создании «Ю-Лага», ни в организации «акций». Он даже заявлял, что во время ликвидации его вообще не было во Львове. Но потом он вдруг увидел моего отца и переменился в лице. Это, сказал папа, было очень странно и неожиданно. Судья спросил Гжимека, узнает ли он моего папу. Гжимек ответил отрицательно, но выдал себя выражением лица. В конечном итоге судье удалось вытянуть из этого лжеца правду. Он снова стал спрашивать про отца, который в тот момент еще был в зале. И тогда Гжимек наконец сказал:

– Я хорошо его знаю. Это Хигер. Он был главным строителем в «Ю-Лаге». Он построил все бункеры. Он проверял все каналы. Он был настоящий мастер своего дела, почти художник.

А потом Гжимек признался, что знал, что мой отец останется в живых. Он знал, что если кто-нибудь из евреев и сможет выжить, то это будет именно Игнаций Хигер.

В конце концов Гжимека приговорили к смертной казни, и я не могу с уверенностью сказать, что порадовало моего отца больше: то, что оберштурмфюрер СС понес заслуженное наказание, или то, что он наконец отозвался о нем с уважением.

Одним из последних мест нашего жительства перед отправкой в «Ю-Лаг» был маленький домик на Кресова, 56. Мы жили там с дедушкой и бабушкой по отцовской линии. Мы спали на кухне, на грубом дощатом полу. Я хорошо помню эти шершавые доски, потому что столько раз стояла на четвереньках и драила их по маминой просьбе. Нам приходилось жить в чудовищных условиях, но мама изо всех сил старалась поддерживать в доме чистоту и порядок.

Как-то вечером дедушка сказал папе, что нам нужно бежать. Произошло что-то такое, из-за чего немцы разыскивали дедушку и всю его семью.

– Завтра они придут за нами, – сказал он.

Бежать папа не хотел, не хотел уходить с нами, женой и детьми, еще глубже в гетто. Но дедушка Якоб настаивал.

– Тебе нужно спасать семью, – сказал он.

Для моего отца не было ничего важнее нашей безопасности. Если бы он был один, то, наверно, еще несколько месяцев назад убежал бы из Львова или ушел бы в подполье. Вполне возможно, он стал бы участником одного из восстаний. Не в его характере было молча сносить жестокость и унижения, жить без надежды. Но у него были жена и дети, и прежде всего он думал о них.

Наконец папа сдался, и родители упаковали наш нехитрый скарб. Дедушка с бабушкой планировали уйти рано поутру, но мы должны были покинуть дом среди ночи. Папа посчитал, что под покровом темноты нам будет легче передвигаться по городу.

Пока родители собирали вещи, дедушка прилег рядом со мной и сказал:

– Спой мне, Крыся. Спой мне нашу с тобой колыбельную.

Перед сном я часто пела ему песенку:

Это была наша с ним давняя традиция. Я пела ему, а он потом целовал меня на ночь. Так было и в этот раз, я спела ему колыбельную, он обнял и поцеловал меня, а потом мы попрощались.

У дедушки были отличные золотые часы. Он настаивал, чтобы папа взял их себе, но тот отказывался. Дедушка не отступал. Он сказал, что обязательно настанет момент, когда ими можно будет откупиться от неприятностей, и в конце концов отец взял их. Вторая жена моего дедушки (это была папина мачеха, добрая, ласковая женщина, которую я тоже очень любила) дала маме бутылку молока – покормить брата, мы вышли на улицу и исчезли в темноте.

Больше я бабушку с дедушкой никогда не увижу.

Позднее, по дороге на какую-то новую квартиру, мама споткнулась и уронила бутылку с молоком. Та разбилась о булыжную мостовую. Папа накричал на маму. На моей памяти отец поднимал голос на маму всего несколько раз, и это был один из таких редких случаев. Причиной тому, наверно, было совсем не молоко. Мне тогда было всего семь, но я это уже понимала.