Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

— Чего, — сказал он мне, как бы давая понять, что я слишком тут расстучался, и добавил тоном, в котором, несомненно, было больше презрения, чем любви, — тебе?

Я стал шарить по карманам в поисках записки. Я ее не находил. Вытащил квитанцию на перевод, и адрес преподавателя дикции и произношения Эдельмиро Санхуана, и последнее письмо от матери, без конверта, измятое. Куда же я задевал записку? Тип ждал, и было ясно: он скорее захлопнет дверь у меня перед носом, чем проявит хоть каплю терпения. Наконец я ее нашел и отдал ему; он взял брезгливым жестом. Думал, на этом все закончится. Я сказал, кому это и что меня ждут.

— Здесь постойте, — буркнул он и закрыл дверь. Я хорошенько рассмотрел молоток. Это была ампутированная лапа бронзового льва, длинными бронзовыми когтями она обхватила бронзовый шар. Наверняка ее привезли откуда-нибудь из Бронкса. Стало слышно, как где-то играют дети, выкрикивают имена. В парке какая-то птица выводила, на манер карканья, «тиатира» «тиатира». Было нежарко, но, похоже, к вечеру собирался дождик. Дверь снова открылась.

— Проходите, — нехотя сказал тип.

Не успел я войти, как до меня долетел вкусный запах съестного. Я подумал, может, меня пригласят отобедать. Вот уже по крайней мере три дня у меня не было ничего, кроме кофе с молоком и изредка хлеба с постным маслом. Я увидел перед собой молодого человека (когда я вошел, он стоял сбоку, но я повернулся к нему) утомленного вида, с всклокоченными волосами и мутными глазами. Он был плохо одет, в грязную рубашку с кое-как завязанным галстуком, болтавшимся на воротничке с оторванной пуговицей. Ему не мешало бы побриться, над губой топорщились редкие и неухоженные усики. Я было протянул ему руку и слегка кивнул, он тоже. Я увидел, что он улыбается, и почувствовал, что сам улыбаюсь, — мы оба поняли одновременно: зеркало.

Тип (кто он был — мажордом, секретарь, телохранитель?) все еще ждал меня в конце коридора. Изнывая от нетерпения или, может, от скуки.

— Вас просят подождать здесь, — сказал он и указал на дверь, которая, как единственное спасение, открывалась слева в темноту гостиной, где я уже так и видел вазоны с искусственными цветами, мягкие кресла, журнальный столик. В следующей двери виднелась другая гостиная, там было светло. (Из темной гостиной мне показалось, что она залита солнцем.) Я вошел. Увидел, что свет идет из окон, двух огромных, до пола, окон, распахнутых настежь. Там стояли манильская плетеная софа, весьма затейливая, и коричневое кожаное кресло, и венский стул, а еще секретер из дорогого дерева и, кажется, спинет или барочное пианино. На стенах висели картины в изящных рамах. Ни сюжетов, ни красок было не разглядеть, лак слишком отсвечивал на солнце. По-моему, там была еще какая-то мебель, и не успел я сесть со стойким ощущением, будто попал в антикварный магазин, как одновременно или почти одновременно произошли три вещи. Я услышал напряженный вибрирующий звук и потом — оглушительный хлопок в ладоши, выстрел и увидел, как рука в форменном рукаве и перчатке закрывает дверь.

Я сел, решив, что кто-то постучал в дверь, и, устроившись поудобнее (я вдруг понял, как сильно устал — чуть ли не до тошноты), увидел ангелочка. Это была статуэтка, то ли фаянсовая, то ли бисквитная, то ли из матового фарфора, на пьедестале из того же материала — или гипсовом. Ангел был крепкий, с нимбом над затылком. В одной руке он держал открытую книгу, левой ногой стоял на куче камней, правой — на подставке, которая должна была изображать землю, а вторую руку воздевал к небу. Больше всего меня влекла книжечка кремового цвета (статуэтка была раскрашенная), она смахивала на марципан и казалась почти съедобной. Я так оголодал (утром выпил только кофе на углу), что с удовольствием съел бы книжечку, если бы ангел мне ее предложил. Постарался думать о чем-нибудь другом.

Впрочем, долго стараться не пришлось, потому что дверь отворилась и появилась девушка, очень молодая, и взглянула на меня без удивления. Она была мокрая с головы до ног, точнее, вода ручьями текла с ее черных слипшихся волос по лицу, рукам и ногам. У нее были высокие и широкие скулы, квадратный подбородок с ямочкой, большой пухлый рот, вздернутый нос с высокой переносицей, большие черные глаза и еще более черные ресницы и брови. Она была бы красавицей, если б не лоб, слишком высокий, выпуклый и мужской. Она высовывала язык, слизывая воду или силясь завязать верхнюю часть желтого бикини — больше на ней ничего не было. Потеряла одну лямку и придерживала лифчик правой подмышкой, заведя левую руку назад. Невысокая, с выпуклыми бедрами и полными ногами. Очень загорелая, хотя совсем белой она никогда и не была. Она снова на меня посмотрела, прижавшись щекой к груди, как будто хотела челюстью удержать воображаемое соскальзывающее полотенце.