Грэм Свифт - Земля воды

«Ну?»

Прайс пожимает плечами. «Вы же сами все объяснили на уроке. Это ваш театр, ваше представление. Вы – главный. И объясняете тоже вы».

«Понятно. Ну что ж, позиция выражена четко – давай в таком случае начистоту. Если я главный, если я веду уроки, значит, я имею право на то, чтобы мои уроки не срывались».

Прайс ничего не говорит, но на его губах появляется тень смутной, неопределенного сорта улыбки.

«А если мой урок все-таки срывают, я имею право знать – почему я тебя, собственно, сюда и пригласил – почему?»

Все та же улыбка.

«Может быть, теперь ты попробуешь что-нибудь объяснить?»

Ему, однако, нужды нет вдаваться в объяснения. И вообще что-либо делать, кроме как стоять передо мной с неуловимо-иронической миной на лице. Потому что ситуация сама за себя говорит, живая картина: угнетатель и угнетенный. (Обрати внимание, Прайс, между делом: как многое в истории зависит от распределения ролей и сколько всего и всякого случилось только оттого, что никто не взял на себя смелости сказать, чего же он в действительности…)

Любительская драматизация событий. Оставь его после уроков: пускай хоть что-нибудь, да случится.

«Ну?»

«Ну – все очень просто, сэр. Я сорвал ваш урок – потому что хотел этого».

«Вполне естественно. И – мы живем в свободной стране. Однако это ничего не объясняет. Ибо я тут же задаю себе вопрос, почему одному только Прайсу пришло на ум сорвать урок, в то время как остальные шестнадцать человек, которые, по большей части, народ вполне приятный…»

«То есть вы хотите сказать, они делают то, что им сказано».

«Это одна из возможных интерпретаций. Но все-таки, как насчет твоих объяснений?»

«Я здесь для того, чтобы учиться, сэр».

«Я тронут твоим доверием, равно как и смирением – которых тебе так недостает во время уроков. И раз уж ты хочешь, чтобы я объяснил вместо тебя… Насколько я понимаю, скрытый смысл твоего протеста направлен не против формы или там манеры ведения урока, да и вообще не на какие подобного рода частности. Если бы проблема заключалась именно в этом, мы могли бы и в самом деле обсудить методы и подходы – ничего нездорового или неуместного я здесь не вижу – и даже прийти к полюбовному соглашению, что мы с тобой придерживаемся разных взглядов. Твой протест, однако, носит характер более чистый и более радикальный. Твоя позиция состоит в том – я правильно понял? – что история есть своего рода обманка; и что смысл имеет одно лишь настоящее. Отсюда логически вытекает, что нам не следует тратить время на изучение Французской революции – каковая тема, учитывая свойственный ей привкус бунта и прочей подрывной деятельности, все-таки не лишена для тебя, на мой взгляд, определенной привлекательности. А взамен мы должны сесть и заняться пристальным изучением Афганистана, Ирана, Северной Ирландии, а также всяких скорбей и горестей нашей несчастной дряхлеющей страны».

Я встаю из-за стола. Говорю и начинаю при этом ходить по комнате, не глядя на Прайса. Опять выходит вздор. Слишком много слов. Риторические пассы руками над пустыми партами. Как будто я обращаюсь к классу, а не к…

«Похвальное намерение, Прайс. И я уверен, что обсудить все эти темы можно было бы в часы, отведенные под общие дисциплины, с мистером Уоллесом».

«Да он просто старый…»

«Стоп, стоп. Постольку, поскольку имеется в виду мое участие во всем этом предприятии, перед нами встает одно препятствие сугубо практического свойства. А именно учебный план. А именно то обстоятельство, что мне платят деньги как учителю истории, за то, что я преподаю вам историю согласно учебному плану, каковой учебный план включает – наряду с прочими совершенно неуместными темами – также и Французскую революцию, чем мы, собственно говоря, и занимаемся».

(Выйди из этой роли. Слезь с трибуны.)

«Класс! Как я рад, что у вас это все так глубоко продумано!»

Сказано едко, со злостью, с болью, с отчаянием и разочарованием – моей учительской уравновешенности как не бывало, и я уже иду обратно по ближнему к учительскому столу проходу.

Вот – вот он, твой шанс.

«Прайс, мне иногда кажется, что тебя что-то… беспокоит. О чем даже и близко речи у нас не идет. Что мы все время говорим не о том. Если я могу…»

Рука поднялась – но не для риторического жеста. Рука поднялась, почти неосознанно, чтобы тронуть Прайса за плечо.

На секунду в выражении его лица проскальзывает смятение, потом лицо застывает, готовность перейти в контратаку, вызов. Я разворачиваюсь, отступаю, иду обратно, между партами.