Грэм Свифт - Земля воды

Итак, возбужденно (и виновато) блестя глазами, с видом человека, у которого и в мыслях нет уклоняться от возложенной на него высокой ответственности, он отправляется на раздолбанном велосипеде повидаться с Харольдом Меткафом. Который, будучи состоятельным фермером с весьма обширными, хотя и нереализованными амбициями, не упустит шанса разыграть из себя надменного и могущественного сквайра, не говоря уже о роли оскорбленного и разгневанного папаши, низведя отца до статуса зашуганного, согнувшегося в три погибели крестьянина-ходока. Он вернется весь красный, с сухим надтреснутым голосом, как школьник после итоговой – за весь семестр – порки.

«Но с ней-то все в порядке, а, пап?»

«Не знаю, Том. Не могу тебе сказать. Он так круто все – какое у меня было право – спрашивать. Но, по крайней мере, я вижу, ты о ней беспокоишься».

«Папа. Пап, я-я боюсь, это еще не все».

«Не все, Том? Не все?»

Потому что отец еще не знает…

Он засовывает руку щуке в пасть – каковая, будучи мертвой и будучи чучелом, не смыкает челюсти, как она сомкнула их однажды, с плачевным для себя результатом, на крючке Джона Бэдкока, но услужливо оставляет пасть раскрытой – и достает ключ. Медный ключ. Разлапистый, важного вида ключ. Он спускается на пол и показывает ключ мне, на открытой ладони. Он ничего не говорит, но я знаю, вот она, Дикова исповедь: да – раз уж ты все равно знаешь. Я. Фредди.

Но тут все не так просто. Что-то на него нашло. Что-то неотвязное и необъяснимое, как внезапная хватка любви. Лицо подрагивает, в судорогах совсем-не-Дикообразной назойливости. Он хочет выплеснуться. У него в руке ключ. Впервые в жизни текущая забвением река Дикова личного опыта застыла вокруг него цепкой цементной глыбой. Он попался, он распялен, как щука на стене. Он стал причиной некоего события; нечто произошло – по его вине. Он не в состоянии понять. Он застрял в прошлом.

«Т-ты любил?»

«Да, Дик. И я тоже».

Но это всего лишь первый, самый легкий вопрос.

«Ч-ч-че?.. Ч-чей?»

Как я должен ему ответить? У которой из версий удар окажется послабже? Что может один ошеломленный, потерявшийся в чувстве вины брат сказать другому?

«Это был твой ребенок, Дик».

Внезапный моментальный спазм, короткая борьба между гордостью и горем у него на лице.

Он смотрит на зажатый в руке ключ. Он не смотрит на меня. Он смотрит на ключ так пристально, словно это ключ ко всем таинствам жизни.

«На».

Я беру.

«Мы сейчас идем наверх и отопрем. Ди-Дик хочет знать».

Какой же она делается странной. Как она становится – больше жизни. Денди восемнадцатого века, в париках и парче. Бакенбардообильные викторианцы со своими затянутыми в китовый ус дамами. (Взбесившиеся твари – гляньте на улицу – во фригийских колпаках и с человеческими головами, воздетыми на пики…) Какой же необыкновенной, невозможной делается плоская, унылая материя нашего повседневного существования. Она заслуживает самого пристального внимания. Какой она становится… Как она делается… Дети мои, мир еще более безумен, чем вы осмеливались предположить.

Когда-то я забавлялся, когда-то я по-любительски рьяно играл с историей. Школярский пыл. Невиннейшие из материй, материал для учебника. Но никогда всерьез – мои штудии по-настоящему так и не начались, – пока однажды в августе, после обеда, сам будучи пленником неизбежного стечения исторических обстоятельств, я не открыл для себя прошлое, замкнутое на ключ в черном деревянном сундуке…

В нем лежат одиннадцать бутылок, обернутых и переложенных старой мешковиной, и десять из них закупорены и полны пивом, а одна пустая, та самая, что, потерявши по дороге пробку, тайно пропутешествовала до самого Хоквеллского моста, где ее использовали сперва чтоб напоить, потом чтоб оглушить; затем она спустилась вниз по течению реки, ее выловили и осмотрели; спрятали сначала в одной спальне, потом поставили в другой, так, чтоб на самом виду; потом, крадучись, нарочито и неловко снесли обратно в чердачное это гнездовище, той же самою рукой, что первая взяла ее отсюда. Иллюстрируя тем самым прописную истину, что всякий грех непременно возвращается на круги своя – и присвоив собственной бутылочной персоне в расследовании обстоятельств убийства Фредди Парра (но ведь Фредди Парр – разве мы не в курсе? – погиб в результате несчастного случая) титул Вещественного Доказательства Номер Один.

В нем лежат четыре толстые, весьма потрепанные тетради в голубых, под мрамор, картонных переплетах, очевидно сшитых когда-то воедино холщовой тесьмой, которую кто-то развязал и расплел. В нем лежит конверт (содержимое, судя по тому, какой он мятый, однажды – или не однажды – уже вынимали, а потом положили на место), и на нем тем же плотным наклонным почерком, которым вроде бы исписаны тетради, значится: «Первенцу миссис Хенри Крик»…