Владимир Сорокин - Пир

– У нас все вкусно, – улыбнулась она. – Ливорнский форшмак, судачки в чешуе из картофеля, осетринка под вишневым соусом, куриные котлеты «Помпадур» с клубникой и ананасами, поросята молочные.

– Блины с черной икрой есть? – спросил Оболенский.

– Конечно.

– Принесите.

– Рекомендую раковый суп «Багратион».

– Суп я не буду, – наполнил стопки Оболенский. – Блины. И салат овощной.

– А мне осетрину, – Шноговняк потрогал колено официантки. – И форшмак с гренками. Да! И еще по жульенчику какому-нибудь свинтите нам.

– И маслин, – подсказал Оболенский.

– И пирожков вместо хлеба.

– И попить… чего-нибудь такое…

– Морс, квас, минеральная вода?

– Морсика.

Официантка удалилась, покачивая узкими бедрами. Оболенский чокнулся со стопкой Шноговняка:

– Ванечка, давай.

– Ну, ты погнал лошадей.

– После первой и второй…

– За тебя тогда.

– А хоть бы! – Оболенский качнул своей массивной головой назад, и содержимое стопки исчезло в его губищах. – Ой… хорошо.

– Я вчера с Димкой столкнулся у Потапыча.

– С каким?

– С Каманиным.

– Ааа. И что?

– Они так с «Нирваной» лажанулись!

– Чего, накрылась?

– Не то слово. Димка десятку свою вбухал в декорации. М-м-м. Ничего водяра… Хочешь анекдот? Психа привозят в сумасшедший дом, спрашивают: ты кто? Я Наполеон. Ну, у нас уже семь Наполеонов. А я пирожное «Наполеон».

Оболенский пристально посмотрел на Шноговняка:

– Вань.

– Чего?

– Давай напьемся.

Шноговняк посерьезнел:

– Здесь?

– А что?

– Да я здесь хотел просто оттолкнуться. По-мягкому.

– Ну, давай тут поедим, а напьемся в «Молотов-Риббентроп».

Шноговняк вертел пустую стопку на мраморной доске:

– Тебе правда херово?

– Правда.

– Ну… давай. Завтра у меня – ничего. Послезавтра съемка.

Оболенский растянул губищи в улыбке, показывая желтые и кривые зубы и подмигнул маленьким, вечно влажным глазом.

Опустошив поллитровый графин водки и поужинав, они переместились из тихих «Молочных рек» в шумный бар «Молотов-Риббентроп».

Недавно открывшийся, бар мгновенно стал самым модным местом у столичной богемы, вечером в нем всегда толпился пестрый народ. Оболенского и Шноговняка встретили ревом и рукоплесканиями, им мгновенно освободили центральные места за стойкой. Два неизменных бармена – Андрюша в форме капитана НКВД и Георг в черном кителе штурмбаннфюрера СС подали фирменный коктейль «Москва-Берлин» – русскую водку и немецкий шнапс в широком прямоугольном стакане, разделенные вертикальной прослойкой алого льда.

Просторный зал бара был также разделен пополам: одна половина, светло-коричневая, как рубашки штурмовиков, была увешана нацистскими плакатами и фотографиями; другая, кумачово-красная, пестрела плакатами сталинского времени. Два белых бюста – крутолобого Молотова и худощавого Риббентропа возвышались по краям массивной стальной стойки. Попеременно звучали советские и немецкие шлягеры тридцатых годов.

Когда Шноговняк и Оболенский пили по третьему коктейлю, громко переговариваясь с Антоном Рыбалко и Алексеем Коцом, в кармане Эдуарда зазвонил мобильный.

– Да, – он приложил трубку к огромному, пронизанному синими прожилками уху.

– Эдик, плохая новость, – откликнулся голос жены.

– Чего?

– Телеграмма от Коли.

– Опять?

– Опять.

– А чего там?

– «Отец умер. Приезжай. Коля».

Оболенский сумрачно выдохнул и посмотрел на блестящий бюст Риббентропа.

– Эдик!

Оболенский молчал. Лицо его быстро наливалось кровью.

– Эдик!

– Да… – пошевелил он тяжелыми губами.

– Я тебя не пущу.

– Конечно… – Он отключил мобильный и с силой стукнул им по стойке.

– Что стряслось? – сощурился от сигаретного дыма Шноговняк.

Оболенский угрюмо глянул на его красивый острый подбородок:

– Теперь понятно, почему мне сегодня так херово.

– Что?

– Ничего…

Оболенский сполз со стойки и побрел к выходу.

Дома жена встретила его на коленях:

– Эдик, я не пущу тебя.

– Да, да… – Не раздеваясь, он обошел ее и направился в спальню.

– Я не пущу тебя, идиот!! – закричала жена.

Оболенский открыл платяной шкаф, достал из-под стопок глаженого белья небольшую шкатулку, сел на край разобранной кровати.

– Ты хочешь мучить меня?! – подбежала к нему всклокоченная жена. – Ты хочешь, чтобы эта мразь растоптала все и вся?! Подмахнуть ему, как блядь, да? Этому… этой… твари какие! Господи! – она повалилась на кровать. – Жили спокойно, думали – все прошло, все забыто, похоронено навеки! Господи, ну за что же нам?!