Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Поклянись еще раз, что никогда не расскажешь об этом Адриа! – Он посмотрел на нее почти свирепо. – Ты поняла меня, Сара?

– Клянусь. – И через мгновение: – Бернат!

– Мм?

– Спасибо. От меня и от Адриа.

– Давай без всяких там благодарностей. Я всегда ему обязан.

– Чем ты ему обязан?

– Не знаю. Чем-то. Он мой друг. Он – парень, который… Хоть и очень умный, но дружит со мной и с моими проблемами. Уже столько лет.

Виссарион Григорьевич Белинский повинен в том, что я в возрасте пятидесяти лет вновь принялся за русский, который изрядно запустил. Чтобы отойти от бесплодных попыток проникнуть в природу зла, я погрузился в самоубийственный эксперимент по скрещиванию в одной и той же книге Берлина, Вико и Льюля и вдруг с удивлением начал обнаруживать, что это возможно. Как это обычно бывает при неожиданных открытиях, мне нужно было отвлечься, чтобы убедиться, что мои интуитивные догадки – не мираж, и поэтому я несколько дней листал совершенно посторонние книги, среди которых попался Белинский. И именно Белинский – эрудит, с энтузиазмом пропагандировавший творчество Пушкина, – вызвал у меня настойчивое желание почитать по-русски. Белинский, пишущий о Пушкине, а не сами произведения Пушкина. И я понял, чтó такое интерес к чужой литературе, заставляющий тебя заниматься литературой без твоего ведома. Меня увлекла увлеченность Белинского, да так, что все, что я прежде знал из Пушкина, впечатлило меня лишь только после того, как я прочитал русского критика. Благодаря усилиям Белинского Руслан, Людмила, Фарлаф, Ратмир, Рогдай вместе с Черномором и Головой оживали во мне, когда я читал про них вслух. Иногда я думаю о силе искусства и об изучении искусства, и мне становится страшно. Временами я не понимаю, почему человечество так упорно предается мордобою, хотя у него столько других дел. Временами мне кажется, что мы прокляты еще раньше, чем поэты [366], и потому у нас нет выхода. Проблема в том, что у всех руки запачканы. Так мало тех, у кого они чисты. Совсем-совсем мало. И тем больше таких людей нужно ценить. Тут вошла Сара, и Адриа, не отрываясь от строк о ревности, любви и русском языке, сплавленных воедино в этих стихах, почувствовал не глядя, что глаза у Сары блестят. Он посмотрел на нее:

– Как успехи?

Она положила на диван папки с образцами портретов:

– Будем делать выставку.

– Отлично!

Адриа встал и, все еще сожалея о несчастной судьбе Людмилы, обнял Сару.

– Тридцать портретов.

– Сколько у тебя уже есть?

– Двадцать восемь.

– Все – углем?

– Да, да. Это будет лейтмотивом – изобразить душу углем, ну или что-то в этом духе. Они должны придумать какую-нибудь красивую фразу.

– Пусть только они тебе ее заранее покажут. А то смешно представят твои портреты.

– Изображать душу углем – не смешно.

– Да конечно нет! Но ведь галеристы совсем не поэты. А уж те, что из «Артипелага»… – Он кивнул в сторону разложенных на диване папок. – Я рад. Ты достойна выставки.

– Не хватает двух работ.

Я знал, что ты хотела писать мой портрет. Меня эта идея не воодушевляла, но твой энтузиазм мне нравился. Дожив до своих лет, я начал понимать, что важнее не сами вещи, а те фантазии, которые мы с ними связываем. Именно это и делает каждого из нас личностью. Сара переживала теперь исключительный момент в своей жизни: с каждым днем она получала все больше признания благодаря своим рисункам. Я пару раз уже спрашивал ее, почему она не хочет попробовать писать красками, но она, в присущей ей мягкой, но твердой манере, оба раза говорила мне: нет, Адриа, я получаю наслаждение, когда рисую карандашом и углем. Моя жизнь черно-белая, может быть, из-за воспоминаний о моих родных, которые прожили в черно-белом цвете, а может быть…

– А может быть, не надо ничего объяснять.

– Так и есть.

За ужином я сказал ей, что знаю, какого еще портрета не хватает, она меня спросила: какого? – и я ответил, что автопортрета. Она застыла с вилкой в руке, осмысляя сказанное. Я удивил тебя, Сара. Ты об этом никогда не думала. Ты никогда не думаешь о себе.

– Я стесняюсь, – ответила ты после долгих мгновений тишины. И положила в рот кусок фрикадельки.

– Тебе надо перестать стесняться. Ты ведь уже большая.

– Но разве это не наглость?

– Наоборот, это – знак смирения. Ты обнажаешь душу двадцати девяти человек и подвергаешь себя такому же допросу, как и остальных. Так ты восстанавливаешь справедливость.

От моих слов ты опять замерла с вилкой в руке. Потом положила ее и сказала: знаешь, может, ты и прав. Благодаря этому теперь, когда я пишу тебе, у меня перед глазами твой необыкновенный автопортрет, окруженный инкунабулами и организующий весь мой мир. Это самая ценная вещь в моем кабинете. Твой автопортрет, тот, что должен был стоять последним в каталоге выставки, которую ты готовила так тщательно и на открытии которой не смогла присутствовать.