Жауме Кабре - Я исповедуюсь

И Лотар Грюббе заплакал, улыбаясь, а ночью сказал Анне: видишь, любимая, наш сын одумался. Я, знаешь ли, не хотел тебя расстраивать, но нашему Францу совсем забили голову всяким гитлеровским дерьмом. Но все же что-то заставило его понять, что он ошибался. И на нас пало бесчестье нынешнего режима, а это самая большая радость, которую только можно доставить члену семейства Грюббе.

Чтобы воздать должное доблести своего дорогого мальчика Франца, героя семьи, единственного, кто мужественно пошел против зверя рейха, Лотар попросил Гюнтера Рауэ оказать ему ответную любезность; да, после стольких лет. И Гюнтер Рауэ, взвесив все за и против, сказал: ладно, Лотар, друг мой, но с одним условием. Каким? Ради бога, будьте очень осторожны. Я скажу, сколько надо будет дать могильщикам. Тогда Лотар Грюббе сказал: хорошо, мне кажется, это справедливо. И через пять дней, когда заговорили о трудностях на Западном фронте, умалчивая о катастрофе в Белоруссии, где мать сыра земля целиком поглотила несколько армий, на тихом кладбище Тюбингена, на участке семейства Грюббе-Ландау, в присутствии некоего печального мужчины и его племянницы Герты Ландау, из бебенхаузенской ветви Ландау, в полом гробу была погребена слава отважного героя, которому, когда придут лучшие времена, мы воздадим почести и поднесем цветы, белые, как его душа. Я горжусь нашим сыном, дорогая Анна, он уже вместе с тобой. И меня вам ждать недолго, ведь теперь мне здесь больше нечего делать.

Стемнело. Они в задумчивости вышли через решетчатые ворота, которые все еще были открыты. Она взяла его за руку, и они молча пошли в сторону фонаря, освещавшего дорожку парка. Когда они поравнялись с фонарем, Сара произнесла: мне кажется, профессор Шотт верно сказал.

– Он много чего говорил.

– Что твоя История европейской мысли действительно очень важная книга.

– Не знаю. Мне бы хотелось, чтобы так и было, но я не могу этого знать.

– Это так и есть, – настаивала Сара. – А кроме того, я люблю тебя.

– С некоторых пор меня посещают иные мысли.

– Какие именно?

– Да всякие… История зла.

Когда они выходили с кладбища, Адриа сказал: проблема в том, что я не понимаю, что со мной. Я не в состоянии по-настоящему размышлять. На ум приходят какие-то примеры, а не идеи, которые…

– А ты давай пиши, я ведь рядом…

И я стал писать, а Сара была здесь, она рисовала рядом со мной, бок о бок. Нам оставалось мало, очень мало времени быть вместе, работать, жить, примиряться с нашими страхами. Я писал, а ты была рядом. Сара делала иллюстрации и рисовала углем, а Адриа возле нее любовался ее рисунками. Сара стряпала кошерную еду и рассказывала о разнообразии еврейской кухни, а он отвечал неизменными омлетом с картошкой, вареным рисом и запеченной курицей. Время от времени от Макса приходила посылка с изысканным вином. Адриа смеялся без причины. Входил в кабинет, где она уже минут десять как отстраненно смотрела на лошадку на белом листе бумаги, думая о своих делах, о своих тайнах, о своих секретах, о своих слезах, которые мне не позволяется вытирать.

– И я люблю тебя, Сара.

Она оборачивалась, и переводила взгляд с белого листа на мое бледное лицо (бледнющее, как говорил отважный Черный Орел), и улыбалась лишь через несколько секунд, потому что ей было непросто оторваться от своих дел, от своих тайн, от своих секретов и своих загадочных слез. Но мы были счастливы. И теперь, выходя с кладбища, ты мне сказала: давай пиши, я ведь рядом.

Когда холодно, пусть и весной, шаги в ночи звучат иначе, словно сам холод издает звук. Так подумал Адриа, покуда они молча шли к гостинице. Шаги двух счастливых людей в ночи.

– Sie wünschen? [343]

– Адриа Ардевол? Адриа? Это ты?

– Ja [344]. Да. Бернат?

– Привет! Можешь говорить?

Адриа взглянул на Сару, которая снимала пуховик и собиралась задернуть шторы в номере гостиницы «Am Schloss».

– Как ты? Что стряслось?

Сара уже успела почистить зубы, надеть пижаму и лечь в постель. Адриа повторял: ага, да, ясно, ясно, да. В конце концов он решил ничего не отвечать и только слушать. Промолчав так пять минут, он посмотрел на Сару – та разглядывала потолок, убаюканная тишиной.

– Послушай, дело в том, что… Да, да, ясно.

Прошло еще три минуты. Мне кажется, что ты, любимая, думала о нас с тобой. Я время от времени посматривал на тебя украдкой и видел, как ты прячешь довольную улыбку. Мне кажется, дорогая, что ты гордилась мной, и я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.