Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Мне было всего двадцать лет, Адриа.

Секунду она колебалась:

– Мне сказали, как я должна поступить, и я так и поступила.

– А я?

– Ну да, согласна. Это было ужасно. Твоя семья…

– Моя семья – что?

– Твой отец… То, что он сделал.

– Я – не мой отец. Я не виноват в том, что я его сын.

– Я не сразу смогла взглянуть на ситуацию с этой стороны.

Хозяйка собирается закрыть дверь, и коммивояжер с напускной веселостью говорит: забудем об энциклопедии, и пускает в дело последний козырь: энциклопедический словарь – незаменимый помощник ваших детей при подготовке домашнего задания, все в одном томе. Ссучья жизнь, наверняка у тебя семеро по лавкам.

– А почему ты не позвонила мне, когда поняла это?

– Я начала новую жизнь. Я должна закрыть дверь, Адриа.

– Что значит – ты начала новую жизнь? Ты вышла замуж?

– Адриа, довольно.

И хозяйка закрыла дверь. Последнее, на что он успел бросить взгляд, – это грустные цветы. Он стоял на лестничной площадке, вычеркивая из списка имя несостоявшегося покупателя и проклиная эту собачью работу, которая вся сплошь из неудач, редко-редко перемежающихся случайным успехом.

Когда дверь закрылась, я остался в темноте своей души. Я был не в состоянии даже пройтись по городу света, lumière [254], мне было на все плевать. Адриа Ардевол вернулся в гостиницу, бросился на кровать и разрыдался. В какое-то мгновение он был близок к тому, чтобы разбить зеркало, отражавшее его горе, или броситься с балкона. Вместо этого он решил сделать звонок. Когда он набирал номер, у него дрожали губы, а в глазах еще стояли слезы.

– Алло.

– Привет.

– Привет, ты где? Я тебе звонила на домашний…

– Я в Париже.

– Ах вот оно что.

– Да.

– На этот раз обошелся без адвоката?

– Да.

– Что с тобой?

Адриа помолчал несколько секунд. Он осознал, что пытается совместить несовместимое.

– Адриа, что с тобой?

И поскольку молчание на том конце провода затягивалось, она решила нарушить его:

– У тебя есть еще одна сестра во Франции?

– Нет-нет. Ничего особенного. Мне кажется, я просто немного соскучился по тебе.

– Очень хорошо. Когда ты возвращаешься?

– Завтра с утра сяду на поезд.

– Я могу поинтересоваться, что ты делаешь в Париже?

– Нет.

– Понятно, – сказала Лаура. По ее голосу было слышно, что она оскорблена.

– Ладно, – снизошел Адриа. – Я приехал ознакомиться с оригиналом Della pubblica felicità [255].

– Что это?

– Последняя книга Муратори.

– А…

– Интересная вещь. В печатном издании есть интересные новшества по сравнению с рукописью, как я и думал.

– А…

– Что с тобой?

– Ничего. Лжец!

– Да.

И Лаура повесила трубку.

Наверняка просто для того, чтобы заглушить голос совести, он включил телевизор.

Я сразу же поймал бельгийский канал на нидерландском языке и не стал переключать, чтобы проверить, не забыл ли я язык. И услышал эту новость. Я прекрасно ее понял, поскольку она сопровождалась леденящими душу кадрами, – Адриа никогда не мог бы даже представить себе, что эта новость имеет к нему самое непосредственное отношение. Все на свете имеет ко мне отношение. Думаю, я виноват в том, что человечество катится по наклонной.

Согласно собранным местными журналистами рассказам очевидцев, которые перекочевали в бельгийскую прессу, произошло следующее. Туру Мбулака (Томас Лубанга Дило, Матонге, род. в Киншасе, проживает в Юмбу-Юмбу) был госпитализирован в Бебенбелеке утром двенадцатого числа с жалобами на сильную боль в области живота. Доктор Мюсс определил у больного перитонит и, доверившись воле Господа, осуществил срочное хирургическое вмешательство прямо в убогой местной операционной. Ему не сразу удалось настоять на том, чтобы в операционную не входили ни телохранители – не важно, с оружием или без оружия, – ни жёны пациента, ни его старший сын и чтобы на время операции больной снял темные очки. И он будет оперировать его немедленно не потому, что это местный главарь, а потому, что любая проволочка грозит смертью. Туру Мбулака проревел: делайте, как он говорит, суки! – он корчился от боли и боялся потерять сознание, потому что человек, потерявший сознание, вместе с тем теряет и бдительность и становится легкой добычей врагов.

Наркоз, введенный единственной сестрой-анестезистом больницы Бебенбелеке в тринадцать часов три минуты, все же лишил Туру Мбулаку бдительности. Операция длилась около часа, а через два часа, когда больной уже начал приходить в сознание и мог, не сдерживаясь, сказать, что у него адски болит нутро, что там натворил этот докторишка, он был переведен в общую палату (в Бебенбелеке нет отделения интенсивной терапии). Доктор Мюсс не обратил ни малейшего внимания на грозные заявления пациента – за свою жизнь он такого наслушался! – и запретил телохранителям находиться в палате. Они могут пока посидеть на зеленой скамейке у входа, потому что сейчас господину Туру Мбулаке необходим отдых. Три жены главаря принесли чистые простыни, веера от жары и телевизор на батарейках, который поставили в ногах койки. И, кроме этого, целую кучу еды, к которой пациенту нельзя было даже прикасаться в течение пяти дней.