Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Мой сын Тито, – объявила Даниэла.

– Piacere di conoscerti [238], – сказал я, приходя в себя.

– Можешь не стараться, – ответил тот по-каталански, аккуратно ставя поднос на кофейный столик. – Мой отец из Вилафранки [239].

И тогда Лаура начала метать в меня убийственные взгляды – наверное, решила, что это уже слишком, восседать в гостиной в адвокатской тоге и непринужденно беседовать с моей итальянской родней, до которой ей нет никакого дела. Я улыбнулся Лауре и положил руку на ее руку, чтобы успокоить, – мне это удалось, как никогда больше ни с кем не удавалось. Бедная Лаура, – мне кажется, я должен с ней объясниться, но, боюсь, теперь уже поздно.

Кофе был великолепен. И условия продажи магазина – тоже. Лаура предпочла молчать; я назвал цену, Даниэла пару раз взглянула на Лауру, та отрицательно покачала головой, очень спокойно и профессионально. Тем не менее Даниэла попыталась торговаться:

– Это предложение меня не устраивает.

– Простите, – взяла слово Лаура, и я с удивлением посмотрел на нее.

Усталым тоном она продолжила:

– Это единственное предложение, которое готов сделать сеньор Ардевол.

Она посмотрела на часы, как будто бы очень торопилась, и замолчала с серьезным выражением лица. Адриа понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, – наконец он сказал, что предложение предполагает также право выкупить из магазина эти предметы, прежде чем приступить к управлению. Даниэла внимательно прочитала список, который я ей протянул, а я посмотрел на Лауру и подмигнул ей. Она не отреагировала, сохраняя серьезное выражение, не выходя из роли адвоката.

– А картина Уржеля, которая висела у вас дома? – подняла голову Даниэла.

– Она находится в собственности семьи и не имеет отношения к магазину.

– А скрипка?

– Тоже. Все это документально подтверждено.

Лаура подняла руку, словно прося слова, и с подчеркнуто утомленным видом, глядя на Даниэлу, сказала: вам известно, что речь идет в том числе о нематериальных активах.

Ох, Лаура.

– Что? – Даниэла.

Лучше бы ты промолчала.

– Сами предметы – это одно, а их ценность – совсем другое.

Не в добрый час я ляпнул: хочешь поехать со мной в Рим, Лаура?

– Bravo [240]. И что с того?

– С каждым днем эта ценность возрастает.

Лучше не усложняй.

– И?..

– Цена, на которой вы сойдетесь, – это одно.

Лаура говорила, не глядя на меня, как будто бы меня вовсе там не было. Пока я думал: заткнись, ты все испортишь, она продолжала:

– На какой бы цене вы ни сошлись, вы никогда даже не приблизитесь к реальной стоимости.

– Я сгораю от любопытства. Скажите же нам реальную стоимость магазина, многоуважаемый адвокат.

Я тоже, Лаура. Но лучше тебе не лезть в бутылку, ясно?

– Ее никто не знает. Столько-то песет – официальная цена. Чтобы приблизиться к реальной стоимости, нужно помножить эту цифру на историческую значимость каждой вещи.

Молчание. Мы как будто переваривали эту мудрую сентенцию. Лаура убрала волосы со лба за ухо и, наклонившись к Даниэле, сказала уверенным тоном, которого я за ней не замечал: мы сейчас говорим не о яблоках и не о бананах, синьора Амато.

Снова воцарилось молчание. Я знал, что Тито стоит за дверью: его выдавала тень, в профиле которой читались лохматые брови. Я тут же представил, что он тоже сгорает от жажды обладать вещами, как и мой отец, как, со временем, моя мать, как и я сам, как Даниэла… Семейное помешательство никого не обошло стороной. Молчание было таким напряженным, что мне показалось, будто каждый из нас пытается оценить историческую значимость предметов из магазина.

– По рукам. Адвокаты завершат сделку, – решилась Даниэла, шумно выдохнув. Затем она с иронией посмотрела на Лауру и сказала: о миллионах лир исторической значимости, многоуважаемый адвокат, мы как-нибудь поговорим, когда будем в настроении.

Мы хранили молчание, пока наконец не уселись друг против друга. Сорок пять минут молчания, которое невозможно оценить, поскольку эта небесно-голубая блондинка совершенно сбила меня с толку. Когда они сели, сделали заказ и, по-прежнему молча, дождались первого блюда, Лаура намотала на вилку спагетти, которые тут же стали расползаться во все стороны.

– Ты сукин сын, – сказала она, прежде чем склонилась над тарелкой и принялась всасывать последнюю уцелевшую на вилке макаронину.

– Я?

– Я с тобой разговариваю, да.

– Почему?

– Я не твой адвокат, да он тебе и не нужен.

Она положила вилку на тарелку.