Ольга Славникова - Стрекоза, увеличенная до размеров собаки

Между тем Маргарита с раздражением наблюдала, как ее хорошие планы рассыпаются в прах. Все опять развивалось само по себе – но уже в какую-то дурную, непредвиденную сторону. С тех пор как она, вернувшись поздно вечером с похорон, разбитая, с кровавыми сургучами на обеих пятках, обнаружила свекровь на соседнем балконе, где та расставляла по мокрым перилам баночки с желтоватым дождем, похожим на мочу, все сделалось враждебно и издевательски-непонятно. Непонятно было, как полуживая Комариха умудрилась перелезть через моросящую пропасть полутораметровой ширины, над которой провисала, капая посередине, слабая веревка, опутавшая чужой балкон наподобие водоросли,– непонятно было, как вообще держится на весу эта мокрая снасть, укрепленная не столько на балконном остове, сколько на этих вот баночках, на куцых стянутых стеблях каких-то мертвых цветов. За спиной Комарихи чернело, заливаясь кривыми морщинами, безлюдное окно, там что-то смутно круглилось на светлом подоконнике. Маргарита с задыхающимся Колькой бегали в соседний подъезд, беспрерывно звонили в длинную, как вагон, пустоту; наконец ближе к полуночи появились хозяева, дышащие вином и недавней ссорой, поднимавшиеся по лестнице шумно, будто какая-то инспекция. Несмотря на то что передача трясущейся старухи, наследившей в незашторенных, застигнутых в дневном раскрытом виде комнатах, состоялась в самой вежливой форме, а женщина, украшенная толстой, как батон, искусственной косой, даже поахала и предложила полотенце, оттенок ссоры неуловимо въелся и при встречах Маргариты с любезными соседями сказывался в преувеличенном достоинстве кивков и в том, что стороны теперь старались особо не задерживаться на своих балконах, ощущая их почти чужой, доступной для любопытства территорией. В конце концов соседи натянули между своим балконом и верхним частые, горящие на солнце проволоки и пустили по ним какой-то декоративный горошек, чьи белые цветы, похожие на ушастые мышиные мордочки, не давали Маргарите с удовольствием покурить, отравляя вкус сигареты сладковато-приторным запашком.

Аура ссоры, будто болезнь, пристала к Маргарите этим ядовитым зеленым летом: она со всеми говорила резко, не выносила ничьих прикосновений и, случалось, ни с того ни с сего сажала на безупречный лист хлесткую опечатку, Особенно ее бесили слухи о якобы оставшемся в квартире Катерины Ивановны призраке покойной – слухи, которые она сама пустила гулять, возмущенно передавая всем нелепые сведения из допросов, учиняемых безучастной подруге. Почему-то Маргарите в связи с привидением стало казаться, что Катерина Ивановна тайком похаживает в церковь. Раз она даже съездила с проверкой в единственный на город голубенький с золотом храм, чьи купола из троллейбуса казались хрупкими, будто елочные шары, и так же готовыми глупо разулыбаться на каждый приближаемый предмет, будь то облако или раскрывающая в воздухе объятья абсолютно черная ворона. В храме стояла едкая духота; свечи, тонкие, как макароны, продавались у входа в ларьке и мерцали россыпью огоньков, отражаясь, будто в озере, в собственных наплаканных слезах. Этот безмолвный плач, озвученный посудным дребезжанием и нытьем старушечьего хора, застывающий на кривых огарках бородами теплых капель, казался разозленной Маргарите донельзя фальшивым. Она деловито пробиралась между убогих спин, то и дело налетая на чей-нибудь внезапный задастый поклон, и из женщин видела только старух да какую-то девочку-идиотку в тугом, как бинт, белоснежном платке и грязной ситцевой кофточке, крестившуюся с неуклюжей расстановкой, словно не надеясь сразу положить щепотку в нужную точку. Сбитая с толку, чувствуя со всех сторон косые взгляды, завлекаемые плетеным узором ее нарядного платья-костюма, Маргарита протолкалась на воздух и размашисто зашагала к троллейбусу, то и дело одергивая на себе массивные подплечики, скользившие и волочившие туда-сюда легкий шелковый балахон.

Между тем Маргарита не ошибалась и разминулась с Катериной Ивановной в церкви на каких-то полчаса. Ведомая неясной и робкой надеждой, поощряемая простоватым коровьим бряканьем одинокого колокола, Катерина Ивановна завернула в храм прямо с хозяйственной сумкой, по случайному везению набитой импортным стиральным порошком. Она увидала те же спины, те же иконы в шероховатых коробчатых окладах, ту же дебильную девочку с желтой болячкой под носом, намазанной постным маслом. Но все вокруг было чужое и неизвестно как называлось. Дрожали, подпевая жирному, как сажа, басу, тонкие бабьи голоса, дрожали огоньки, все размазывалось, уплывая куда-то вбок, и Катерина Ивановна не знала, куда поставить за маму купленную у входа свечу, без огня нагревшуюся в стиснутой руке. Неожиданно она оказалась перед священником или дьяком: его костяное лицо было высосано ростом жесткой бороды, вообще не оставившей щек, выпуклые карие глаза, обведенные ржавью, равнодушно скользнули по Катерине Ивановне,– и той почему-то вспомнились новогодние детские утренники, зажженные елки, а священник, одетый не в настоящее, как артист или Сергей Сергеич во время той поездки, показался черным Дедом Морозом: летняя легкость его одеяния заставила Катерину Ивановну жарко покраснеть. На выходе, в церковном дворе, двумя рядами сидели и кланялись нищие, мелочь в шапках поблескивала жидко, словно водица; разочарованная душой, Катерина Ивановна положила в чью-то измятую ладонь железный рубль, легший как печать, и на улице успела увидеть широкий укачливый зад троллейбуса, увозившего Маргариту.