Ольга Славникова - Стрекоза, увеличенная до размеров собаки

Оттого, что нынешняя Софья Андреевна словно не участвовала в тех полуфантастических событиях, дата ее рождения оказалась размыта. Грузная женщина с ужасной в своем двойном развитии симметрией морщин внутренне видела себя молодой, понимая свое отражение только как дурную привычку зеркала, его неприятную гримасу, дома и в пределах школы приводимую в порядок расческой и подобающей скромной косметикой. На улицах отражение возникало вдруг, полузнакомое, с тонкими космами по ветру, будто волглый, с паутинкой лист конца сентября, и, подобно листу, равнодушно выпускалось из виду. Тайно от дочери, превратившейся во взрослую девицу с тяжелым подбородком и мелкими чертами большого лица, Софья Андреевна пристрастилась к приключенческим книжкам про пиратов и мушкетеров. Сидя за письменным столом над грязноватым томом, прикрытым чьей-нибудь проверенной тетрадкой, она буквально растворялась в переживаниях и не могла себя представить старше благородных героев, чья любовь как акт заключалась в защите женщин от грязных посягательств,– порою не понимала уже, чем Толстой и Достоевский лучше Дюма.

Не отдавая себе отчета, она вела свою сознательную жизнь от лета, когда повстречала Ивана, и, не долюбив тогда, теперь не глядела на ровесников, бывших почему-то либо маленькими и тощими, так что кожа их казалась вылезшей подкладкой мешковатых костюмов, либо непомерно разбухшими, с безобразными мужскими брюхами в натертых брючных ремнях. Среди них отсутствовал нормальный калибр, и они, немногочисленные, были будто шелуха, остатки поколения, куда-то исчезнувшего, на что-то истраченного. Недолгое время за Софьей Андреевной осторожно ухаживал вдовый директор, толстый, сирый, сердитый человечек, в чьей непредсказуемой мимике рьяно участвовали очки. Обыкновенно директор являлся к ней на урок и сидел на задней парте рядом с недовольным двоечником, время от времени спихивая на пол его учебники, а однажды на Восьмое марта, грустно всхрапнув, преподнес персонально Софье Андреевне подмороженную розочку с аккуратно срезанными шипами. На эти попытки Софья Андреевна отвечала любезным холодом – зато засматривалась на молодого физкультурника, большеголового и коротконогого, в голубых тренировочных штанах: его маслянистый пот, играющие желваки величиною с куриные яйца и дегтярные кавказские глаза вызывали у Софьи Андреевны романтические грезы. Если в учительской заговаривали о чем-нибудь волнующем, высоком, Софья Андреевна обращала к физруку мечтательную полуулыбку и, забыв обо всем, глядела так, что постепенно все остальные оборачивались к объекту ее внимания, начинавшему в ответ гортанно кричать и резать воздух темными ладонями.

Софья Андреевна ничего не могла с собой поделать, ей, недолюбившей, нужен был молодой. Она не понимала, до чего смешна, ей казалось, что она по-прежнему держится с солидным достоинством, просто иногда задумывается и отключается от общего разговора. Постепенно даже бегство от клешастых хулиганов по задам хмельного села приобрело в ее сознании оттенок романтической охоты. С волнением вспоминалось ей, как оживали от града камушков еще прозрачные деревья со свежей, резко-зеленой в вечернем воздухе листвой, как вскидывались ветки жестом потери равновесия, как неровно и глухо, пропуская щелями удары, отзывался забор. Это сердечное оживление, это волнение прекрасной добычи, газели или лани, облагораживало и охотников, придавало глумливой погоне оттенок бескорыстия, даже служения,– и если тогда оскорбленная Софья Андреевна видела в них деревенский вариант своих балбесов, не влезающих за детские парты, то теперь она с умилением думала, что эти юноши выросли, женились, стали мужчинами, а ведь когда-то были в нее немножко влюблены.

Собственно, происходило то же, что когда-то с Иваном: Софья Андреевна передавала молодым красивым людям долю собственного восхищения собой. Ими она с обновленной, оживленной силой любила себя, и ее воображение так жадно заигрывалось и ласковыми листьями, и провинциальными, круглыми, будто шаньги, цветочными клумбами, и скорым падением в тень ужаленной солнцем капели – всем, ответно живущим вокруг,– что Софья Андреевна вполне могла не заметить перемены ролей, когда, не обнаружив в другом изначально предполагаемого чувства, она вынуждена будет взять всю задачу на себя и в одиночестве вести любовную партию, приписывая избраннику свои достоинства одно за другим. Проваливаясь в талые лужи расхлябанными сапогами, вприпрыжку хромая через проезжую часть, Софья Андреевна все время ходила по краешку любви; каждый пахнущий одеколоном рослый молодец представлял для нее опасность падения и позора. Однако Верховное Существо, заменяющее упраздненного Бога, оберегало Софью Андреевну из городских нечистых облаков: никто из молодых людей даже случайно не попал в ее сироп. Долговязые ленивые старшеклассники чуяли слабину заискивающей «русички», нетвердой рядом с ними на высоченных виляющих каблуках, но использовали это только для получения подарочных отметок, не интересуясь причиной распертых шишковатыми ступнями лаковых туфель и лишней краски на старой физиономии,– а физкультурник уволился и пошел торговать в цветочный киоск, где всем желающим преподносил за деньги дорогие тощие букеты. Софья Андреевна бродила одинокая, не чувствуя своей приклеенной, как объявление, улыбки, такая отрешенная, будто сырой пейзаж впереди вовсе не был ее ближайшим будущим, и надвигалась на прохожих кособоким расплывчатым миражом.