Чарльз Сноу - Дело

— Я на минутку, — сказала она, отказываясь сесть.

Я указал на ее мужа, ковыляющего по лужайке.

— Знаю. Устанет только. — На мгновение в ее голосе зазвучала профессиональная тревога сиделки.

Затем она сказала:

— Завтра он дает показания в суде. Вы знаете?

Я ответил, что, безусловно, знаю.

— Это отвратительно! — вскричала Ханна. — Это гадко.

Она злилась на меня, потому что собиралась предать его. Ее чувство к Кларку — каково бы оно ни было — уже давно иссякло, но она принадлежала к той категории женщин, которые хотят быть верными, которые считают, что могут быть счастливы, только храня верность, однако как-то так получалось, что судьба и политические события постоянно подставляли ей ножку. Она хотела быть верной идее, верной мужчине. Она не хотела разменивать жизнь по мелочам. Когда она увлекалась политикой, ее побуждения были чисты и неэгоистичны; в отношениях с людьми она не была хищницей. И все же по причинам, понять которые она, при всем своем уме, не могла, она постоянно оказывалась в подобных ловушках.

— Я думала, что нужно предупредить вас. Он скажет, — она повела черными глазами в сторону лужайки, — что Говард не знает, что такое правда. Он приведет примеры того, как отзывался Говард о своей научной работе.

— Он убежден, — продолжала она, — что люди со взглядами Говарда не имеют ни малейшего понятия о правде, что им вообще чужды человеческие добродетели. Он убежден в этом. Он верит в то, что говорит. В этом его сила. — Вы готовы к этому, Люис? — воскликнула она.

— По-моему, да.

— Смотрите не недооценивайте его!

Я сказал вполне искренне, что мне трудно было бы его недооценить. Но Ханне мой ответ показался вялым. Сердито тряхнув головкой, она сказала:

— Я никогда не знаю, что можно ожидать от вас, англосаксов. Я никогда не знаю, когда вы размякнете и когда вы будете жесткими. В свое время, Люис, вам, наверное, приходилось бывать очень жестким.

— Он справится, — мягко сказал ей Мартин.

— Справится ли? — спросила она.

Снова она отказалась сесть. Ей нужно скоро идти, сказала она, наблюдая, как с трудом одолевает ступеньки крыльца Кларк. Однако она все-таки успела продемонстрировать нам свои дипломатические способности. Кого из молодых членов совета повидал я за это время, спросила Ханна — светская, эмансипированная, повидавшая мир уроженка Центральной Европы, умудренная опытом женщина, успевшая сменить мужа, с тех пор как я впервые появился в колледже. Она, конечно, не имела в виду Говарда, о котором (так как настроена в этот вечер она была не только дипломатично, но и раздраженно) она отозвалась пренебрежительно: «Скучнейшая разновидность обозника левого фланга». Нет, Говарда ввиду она не имела. Ну, а из остальных кого? — спросила она с такой грациозной непоследовательностью, что я даже растерялся.

Это была дипломатия шестнадцатилетней школьницы. Я увидел, как блеснул огонек в узких лукавых глазах Айрин, когда она переглянулась с Мартином. Им обоим это показалось забавным. Но, кроме того, они почувствовали беспокойство. Потому что мы с Мартином любили Ханну, любила ее — как это ни странно — и Айрин. И вдруг эта самая Ханна хитростью хотела навести нас на разговор о Томе Орбэлле.

Когда он только стал осыпать ее знаками поклонения, она не замечала его. Затем он начал ей нравиться. С присущим ей недостатком инстинкта самосохранения, она позволила себе увлечься Томом. Она была готова — возможно, впервые в жизни — ответить на любовь любовью. Может быть, первый кристалл этого чувства уже царапал ее сердце. Я надеялся, что нет. Она была резка, она была способна на предательство, но в то же время она была великодушна. Она никогда не роптала, когда кому-то в жизни выпадало что-нибудь хорошее, — я не говорю об успехах, которые ее вообще не интересовали, но не завидовала она и тем, кому жилось легко и беспечно, и тем, кто имел детей, чего была лишена она. Я опасался, — уверен, что того же опасалась и Айрин, — что здесь ее снова ждала неудача. Том был человеком одаренным и человеком волевым, но мне казалось, что его больше устраивает неразделенная любовь. Ответь она ему любовью — уязвимой, нетерпеливой любовью зрелой женщины, — она могла отпугнуть его. Это могло показаться ему унизительным, но для нее это означало бы нечто гораздо худшее.

Во вторник, как только началось утреннее заседание, место напротив ректора занял Г.-С. Кларк — свежий, голубоглазый, хрупкий, похожий на диккенсовского кроткого мальчика-калеку, очутившегося в компании здоровых мужчин. Он перестал казаться мне и кротким и калекой, стоило мне послушать его. Он был лучшим свидетелем по говардовскому делу. Он совершенно точно знал, что хочет сказать, и спокойно, ни о чем не умалчивая, без колебаний, высказал это. Он не верит в честность Говарда, открыто заявил он Доуссон-Хиллу; не верит в его честность ни как человека, ни как ученого. Ни вообще, ни в частности. Кларк сказал, что не может доверять ученому, который утверждал, что в Лысенко, возможно, «что-то есть», и продолжал путанно заступаться за его теорию, даже когда ему указывали на ее явные погрешности против истины. По мнению Кларка, это полностью гармонировало со всем тем, что он знал о Говарде, и, в частности, с одним фактом.