Чарльз Сноу - Дело

— Ведь я же не прошу ни о чем невыполнимом, — сказала она. — Все, что мне нужно, — это добиться пересмотра дела.

— Но что я могу тут сделать? Я — один из двадцати членов совета, и я очень мелкая сошка. Я не представляю собой большинства. А я стараюсь втолковать вам — только вы не хотите этого понять, — что в данном случае вы имеете дело с обществом и с определенным уставом, и для того, чтобы этот вопрос можно было хотя бы только поднять снова, необходимо требование большинства членов.

— Интересно, как можно собрать большинство, если вы даже не приступили к этому?

Том смотрел на нее чуть ли не с мольбой. Мне показалось, что она приперла-таки его к стенке. Но тут же я понял, что недооценивал его. Он сказал:

— Вот что, дорогая моя, я хочу подать вам один весьма ценный совет и прошу вас отнестись к нему очень внимательно. Я считаю, что младший член совета, вроде меня, никакого влияния на создавшееся положение оказать не может. Я советую вам — и для этого у меня есть очень веские основания — попытаться убедить Люиса поговорить об этом кое с кем из его друзей. Вам вовсе не нужно добиваться от него какого-то определенного мнения — ведь если уж на то пошло, не высказываю никакого твердого мнения и я сам. Но если бы вы сумели убедить его хотя бы только поднять этот вопрос в разговоре с людьми, которых он знает… Как-никак, из всех, кого мы знаем, он — Люис — занимает самое высокое положение. Он может разговаривать со старцами так, как немыслимо для меня сейчас и будет немыслимо еще лет двадцать. Уверяю вас.

Итак, теперь мне стало понятно, почему он завлек меня сюда.

Она посмотрела на меня спокойным, решительным взглядом.

— Вы ведь не так уж часто видитесь с ними теперь? — спросила она.

— Не очень часто, — ответил я.

— Мне кажется, что вряд ли у вас могли сохраниться с ними прочные связи?

Я подтвердил, что не могли.

— Я просто не вижу, на что тут можно рассчитывать.

Она сказала это тоном, не допускающим возражения, — презрительно, и презрение ее относилось не к Тому Орбэллу, а ко мне. Я почувствовал, что самолюбие мое задето. Не так уж приятно быть скинутым со счета. А эта молодая женщина, кажется, решила, что проку от меня все равно не будет. Ее, по-видимому, даже не интересовало, расположен я к вей или нет. Она просто не верила в меня. Если она еще верила в кого-то, то только в Тома.

Но, когда мы пришли обратно в читальню, даже она вынуждена была приостановить свое наступление. Том уселся в кресло и с блаженным видом принялся рисовать нам картины розового будущего — яркие, чудесные картины, главным сюжетом которых было изгнание с высоких постов недостойных лиц и водворение на их место лиц достойных — преимущественно из числа присутствующих, и, в частности, самого Тома. Я думал, что Лаура возьмется за него снова, как только они останутся вдвоем, но на этот вечер по крайней мере он себя обезопасил. Он сообщил нам, что остается ночевать в клубе, и в конце концов на мою долю выпало провожать Лауру до Пэлл-Мэлл и искать ей такси.

Она холодно простилась со мной. Ну что ж, думал я, идя по улице в поисках такси для себя, трудно придумать более неудачный вечер. Никто из нас троих своего не добился. Лаура не приперла к стене Тома. Ему не удалось сплавить ее мне. Однако и мои дела обстояли не лучше. Меня не слишком заинтересовала история ее мужа; мысль о том, что несправедливость подобного рода действительно могла произойти, даже не начала закрадываться мне в голову. Нет, об этом я вовсе не думал, но я испытывал легкое раздражение. Кому приятно, если на него смотрят, как на пустое место!

Спустя несколько недель после вечера, проведенного в клубе Тома Орбэлла, я сидел в колледже, в служебном помещении брата. Это был мой традиционный визит. Я приехал в Кембридж на ежегодный банкет по случаю окончания ревизии, который приурочивался всегда к Михайлову дню и который я старался не пропускать. Со смешанным чувством покоя и отчужденности сидел я здесь гостем. Когда-то этот величественный зал времен Тюдоров служил столовой мне самому, и я провел в нем за дружеской беседой не один осенний вечер вроде сегодняшнего, когда из-под деревянной панели тянуло холодом и жар топившегося старомодного камина не достигал до окна, возле которого сидели сейчас мы с Фрэнсисом Гетлифом.

В кабинете рядом брат разговаривал с каким-то студентом, и мы с Фрэнсисом Гетлифом сидели вдвоем. Фрэнсис был года на два старше меня, а знакомы мы были еще с молодых лет. Я помнил его самолюбивым юношей, силой воли старавшимся побороть свою застенчивость. Лицо у него до Сих пор оставалось тонким и мечтательным; крахмальный воротничок и белый галстук подчеркивали темный загар. Однако успех сделал свое дело: щеки его чуть округлились и манеры стали свободнее. Вот уже несколько лет, как успех, которого он добивался честно и упорно с самого начала своей карьеры и который долго не приходил, внезапно стал улыбаться ему. Он был избран в члены Королевского общества, и во всем мире его имя произносилось с почтением — совсем как он мечтал когда-то. К тому же во время войны его научная работа приобрела чрезвычайно важное значение. Именно за эту свою работу, а не за отвлеченные исследования, он и был награжден орденом Британской империи, украшавшим сейчас его грудь. За все свои заслуги в совокупности он был возведен года два тому, назад в дворянское достоинство.