Раймон Кено: Последние дни

Когда дверь за ним закрылась, он обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Попытался побороть одиночество, раскладывая предметы туалета, одежду, книги. Попробовал воодушевиться от мысли, что живет на Кабульской улице, а Кабул — столица Афганистана; но куда там. То и дело подавал голос сливной бачок. Он придвинул небольшой столик под лампу, взял непользованную тетрадь, сел перед чистой страницей и стал карябать по ней пером. Винсен Тюкден знал, что этот день был великим днем и что открывается новый этап его жизни. Так что для дневника требовалась новая тетрадь. На первой странице он написал только: «Дневник, начат 12 ноября 1920 г.», а на второй вывел несколько с претензией выбранных эпиграфов:

О, есть в твоем характере что-то таинственное и сумрачное, что заставляет меня содрогаться; Бог знает, к чему приведет тебя чтение столь многих книг!

(Стендаль)

Διχα δ’αλλων μονοφρων ειμι

(Эсхил) [17] «Я же один — иного мнения» ( греч .).[18] Давно среди смертных живет молва, Будто бедою чревато счастье И умереть не дано ему, Пока невзгодой не разродится. Я же один — иного мнения : Я говорю: от дурного дела Плодится множество дел дурных, И все с изначальной виною схожи. А в доме честном и справедливом, Чуждом злодейству и обману, Родится радость — дитя святое. (Эсхил, «Агамемнон». Пер. С. Апта)

Октав считал, что склонен к философии и глубокомыслию.

(Стендаль)

Затем ему захотелось описать свой первый день, но ничего не вышло. Живучая тоска жирнючим клопом впилась ему в самое темечко. Когда-то он представлял, он предполагал, он был уверен, что в первый же день в Париже, а точнее, в первую ночь он… ну да, переспит с женщиной. Но этого не случилось. И не случится — разве что служанка поднимется сюда и с притворным видом спросит, не нужна ли ему пепельница, и это будет означать, что она в порыве страсти готова пасть в его объятья.

Но что-то она не шла.

Он услышал, как рядом кто-то дернул за цепочку. Да уж, хуже комнаты в отеле нет, а он, трус, не посмел возмутиться. Впрочем, он пробудет здесь только полтора месяца; арии сливного бачка полтора месяца можно потерпеть. Облечь день в прозу не удавалось. Тогда он попробовал облечь его в стихи. Вот что получилось:

НОЯБРЬ 1920

ВЫХОД НА ПРАВУЮ СТОРОНУ

Это было коротко и плохо.

Он побродил по нескольким квадратным метрам комнаты, разделся, почистил зубы, праведником лег в постель и уснул, испытывая душевную пустоту и томление в чреслах, но прежде вспомнил, что семейные традиции требуют навестить бабушку, жившую на улице Конвента.

На следующее утро он отправился проведать Жана Ублена, одноклассника, снимавшего меблированную комнату на улице Галланд. Застал: тот читает книгу о покойничках, вещающих во мраке.

— Ты никак спиритом заделался?

— Да нет. Почитываю от случая к случаю. Здорово интересно. Нашел на книжном развале.

— Знаем такое. Спиритизм — это чушь.

— Потом обсудим.

— Ладно. Увидишь, что это несерьезно.

— Ладно, обсудим потом. Когда ты приехал?

— Вчера в час. Буду жить в отеле на Кабульской улице, пока родители не переедут в Париж.

— Отель-то ничего?

— Да. Совсем не для студентов. Для туристов, для тех, кто здесь проездом. В Квартале [19] Имеется в виду Латинский квартал. я бы жить не хотел.

— Где ешь?

— Вчера в «Шартье». Сегодня посмотрим. Где-нибудь еще.

— А я ем здесь. Гляди.

За ширмой стояла маленькая газовая плитка и большая кастрюля. Ублен показывает ее содержимое.

— Я варю рис на неделю. И не знаю забот. Иногда покупаю рыбу. Ем почти задаром, как японцы.

— Значит, ты веришь в реинкарнацию?

— Не вижу связи. Хотя в реинкарнацию я, естественно, верю. Я вегетарианец по убеждению.

— Но рыбу ешь?

— Как японцы.

— Про спиритизм я все знаю. Ты поймешь, что это несерьезно.

— А ты, значит, за серьезное?

— Я за жизнь. А эти людишки жизнь ненавидят. Ненавидят обыденную жизнь.

— «Ах, как обыденна жизнь», писал поэт, которого ты цитировал мне в прошлом году.

— Паршивый поэт. Да здравствует метро, долой реинкарнацию!