Чарльз Сноу - Поиски

Он рассказывал о них поспешно, не очень внятно, но с энтузиазмом, как будто речь шла об образцах товаров, которые он сможет всучить нам, если не даст рассматривать их слишком долго. Наконец он откинулся на спинку стула, вытер платком лоб и сказал:

— Как подумаешь обо всех работах, которые ведутся в колледжах! — Он выпил еще стакан пива, вид у него был дружественный и доверительный. — Заниматься наукой в старых колледжах! Если бы мне предложили сейчас выбирать, я не мог бы выбрать лучше. Ничего лучшего я не хочу в своей жизни.

Я слегка разгорячился от выпитого пива.

— Возможно, — сказал я. — Но не хотелось ли бы вам, чтобы это было немного труднее? Я хочу сказать, если бы наука была труднее, мы получали бы от нее большее удовлетворение, вам не кажется?

— Я часто думал об этом, — поспешно сказал Десмонд. — Если бы…

Я продолжал:

— Не слишком ли легко заниматься наукой? Любой может заняться наукой, если только он достаточно работоспособен. Нужды промышленности не должны быть единственным стимулом…

— Да-да, — подхватил Десмонд, — как я подумаю о всех ученых тупицах!..

Мы были очень довольны собой и друг другом. К его великому сожалению, он должен был вскоре покинуть нас, так как на следующий день ему предстояло ехать в Вену.

После его ухода мы с Люти выпили еще по бокалу. У Люти был несколько смущенный вид.

— Насколько профессор Десмонд понимает то, о чем он говорит? — спросил он.

— Думаю, что очень мало, — улыбнулся я.

— Я тоже так думаю. И в то же время у него солидная репутация. — Люти тоже улыбнулся. — Но обаяние в нем есть, это бесспорно.

— Пожалуй, да, — согласился я.

Казалось бы, ничто не мешало мне наслаждаться этими мирными днями, но мой покой неожиданно был нарушен, сначала безболезненно, уколами беспокойства. Как только я приехал в Мюнхен, я написал Одри письмо, она ответила мне, и мы, как обычно, стали незамедлительно отвечать друг другу на письма, — с тех пор как я переехал в Кембридж, у нас выработалась привычка часто писать друг другу. За несколько дней до того, как я принял решение, я написал ей длинное любовное письмо. Помню, я писал, как я одинок и как мне грустно сидеть по вечерам в кафе и наблюдать за влюбленными, которые смотрят друг на друга и обмениваются только им понятными улыбками. Когда я посылал телеграмму, письма от нее еще не было. Я не волновался, я знал, что в ответ на свою телеграмму получу телеграмму от нее. Но пошла уже вторая неделя, а я ничего не получал.

Первый приступ тревоги я заглушил, убедив себя, что Одри либо у тетки, либо уехала к отцу. Каждый, кому приходилось ждать письма от любимого человека, может представить все оправдания, какие я придумывал себе в утешение. И каждый, ждавший такого письма, знает, как улетучивается наигранное спокойствие, когда должна прийти почта, и представляет, как билось у меня сердце каждый раз, когда я смотрел, как почтальон идет по улице, пока не убеждался, что для меня у него ничего нет. После этого я опять начинал успокаивать себя, придумывал самые уважительные причины, помешавшие ей написать мне. Иногда я старался убедить себя, что письма еще не может быть, и уходил гулять как раз в то время, когда приходит почта, словно меня это не интересует. И всегда в этих случаях получалось так, что я возвращался с прогулки тут же после ухода почтальона, стараясь сдерживать себя и не бежать. Я открывал дверь, и сразу мой взгляд падал на маленький блестящий черный столик, где служанка обычно складывала мою корреспонденцию. У меня сжимало горло. Обычно я поворачивался и уходил, иногда унося с собой письма от Макдональда или Мертона, уверяя себя, что ничего другого я и не ждал.

Так продолжалось почти две недели. Люти заметил мое состояние.

— Я полагаю, у вас тоже есть трудности с вашей., с вашей дамой… там, в Англии, — с сочувствием сказал он, — трудности во всех отношениях.

— Да, вы правы, — сказал я.

Я не рассказывал ему о своих заботах. Но его собственное подавленное состояние немного улучшалось, когда он мог выразить мне свое соболезнование. Несколько вечеров подряд он таскал меня в ресторан, пользующийся самой дурной репутацией в Мюнхене. Похоже было, что это несколько рассеивает его мрачное настроение, но я ощущал еще большее смятение и тревогу, когда мы сидели у края маленькой эстрады, наблюдая, как крупные белокурые женщины вихляют бедрами. Они механически улыбались нам, а меня пробирала дрожь. В этой атмосфере обильной, сильно пахнущей, выставляемой напоказ чувственности я, как это ни странно, робел и стеснялся. А Люти был доволен, он пересмеивался с некоторыми женщинами, смешил их, имитируя баварский акцент, смеялся сам, обнажая свои сверкающие белые зубы. Он в этот момент, казалось, совершенно забывал все свои горести, а я не мог преодолеть застенчивость. Я тосковал по той любви, которую я знал, и, когда я думал об этой любви, тревога овладевала мной.