Чарльз Сноу - Поиски

— Вы поедете, — сказал Макдональд. — А теперь вернемся к вопросу о научном чутье. Существует ли такое качество или мы просто придумали объяснение для тех, кому сопутствует удача? После того, как дело сделано, очень легко говорить о научном чутье. Но я сомневаюсь, рискнет ли кто-нибудь предсказывать, что у человека есть такое чутье прежде, чем тот его проявит…

Итак, я уехал в Германию. Уехал поспешно. Я хотел закончить спою работу. Я хотел проветрить мозги. Мне казалось, как это бывало со мной и много раз впоследствии, что, уехав, я предоставлю возможность своим трудностям разрешиться самим собой. Смысла в этом не было, эта вера в спасительную перемену мест немного умилительна, но довольно общеизвестна. Короче говоря, я послал телеграмму Люти, сообщив ему, что еду в Мюнхен на три месяца (и получил в ответ телеграмму, начинавшуюся словами: «Это доставит мне большое удовольствие»), принес свои извинения в колледже, провел день, обучая одного из молодых людей Макдональда, как вести мою текущую работу, потанцевал, поболтал и провел ночь с Одри и уехал на четвертый день после разговора с Макдональдом, усталый, в разладе с самим собой и все же довольный, что уезжаю.

Расставание с Одри было нелегким. С тех пор как мы сблизились, мы никогда не разлучались на столь длительное время. И я знал, что эта разлука совсем не обязательна, и она подозревала это. Я поймал себя на том, что скрываю правду и тщательно контролирую свои слова. Непосредственность в наших отношениях, установившаяся так давно, рухнула в один момент.

Я помню, как ранним утром она сидела на постели, покачивая ногой. Было прохладно, и она куталась в халат. В глазах у нее была боль и растерянность.

— Что-то у нас неладно, — вдруг вырвалось у нее. — Почему? В чем дело?

— Это моя вина, — сказал я, стоя у камина.

— Скорее виноват мой характер, — сказала она. — Моя страсть к неудовлетворенности. Просто смешно, как я гоняюсь за ней.

— Все равно, это я виноват.

Лампа у изголовья освещала ее кожу. Я заметил ямочку у нее на плече, оставшуюся в тени.

— Только я, — повторил я. — Но… мы все приведем в порядок, когда я вернусь.

— На словах это легко. Но это не так. Дело в том, что мы должны навести порядок сначала в себе. И я пытаюсь разобраться в себе уже довольно давно.

— Мы можем это сделать, — сказал я.

Она не ответила.

— Хватит болтать! — воскликнула она через какое-то мгновение. — Мы проговорили всю ночь. Все это можно изложить в письмах. Хватит болтать!

Я постарался утешить ее.

Она проводила меня до «Ливерпул-стрит». У нас обоих были бледные, невыспавшиеся лица и темные круги под глазами. Когда мы поцеловались, я ощутил сухость ее губ.

Всю дорогу до Хариджа я вспоминал эту ласку и как она после этого коротко и быстро кивнула мне и ушла, не обернувшись. Я подумал, что это так похоже на нее, и тут в памяти моей всплыло столько всего, присущего только ей, что мне захотелось вернуться. Вскочить в первый же поезд из Хариджа, примчаться к ней и сказать: «Я не могу так уехать. Давай забудем все эти глупости. Поженимся как можно скорее». Я долго стоял на платформе в Харидже, похоже, что только чистая случайность, даже не осознанная мною, толкнула меня в сторону парохода.

Первый час путешествия по морю я сидел усталый, с тяжелой головой. Помню, что я нагрубил какому-то толстяку — судя по разговору, шотландцу, — который пытался сесть в мое кресло на палубе. Но потом, постепенно, по мере того, как судно двигалось все дальше по морю, похожему на серый шелк, мною все больше овладевало ощущение покоя и умиротворения. Казалось, что я вечно буду сидеть так и смотреть на тихую воду и что мне уже никогда больше не нужно будет волноваться. Я ни о чем не думал, я отдыхал.

В Мюнхене я легко включился в работу. Никаких затруднений не было, все основные идеи были разработаны, и каждый час приносил заслуженное удовлетворение. И я мог спокойно заняться дальнейшим развитием своих идей. Напряженная умственная работа помогала мне вновь обрести душевный покой, чему немало способствовало и одиночество, огорчавшее, но одновременно и успокаивавшее меня. Я даже был доволен, что вокруг не было людей, хорошо знакомых мне, не было никого, чья жизнь так или иначе переплеталась бы с моей. Я мог спокойно и с интересом наблюдать за окружающими, и казалось, мне больше ничего и не надо было. Сказывалась усталость, и, пожалуй, я спал больше обычного. Утром и после завтрака я сидел над чертежами и расчетами. Около четырех часов я обычно заканчивал свой рабочий день. Я обнаружил, что не могу интенсивно заниматься математическим анализом более пяти или шести часов в день. Я развлекался, прогуливаясь по университету, останавливаясь поболтать с кем-нибудь из, знакомых, и был очень доволен, если мне удавалось произнести по-немецки несколько фраз, которые поднимались чуть выше констатации очевидного факта. По вечерам Люти обычно приглашал меня пойти в какой-нибудь ресторан выпить пива. Иногда мы ходили в оперу. У Люти, казалось, не было по вечерам другого занятия, как развлекать меня, и первые недели в Мюнхене он ни разу не расставался со мной раньше полуночи.