Чарльз Сноу - Поиски

Чувство неудовлетворенности заставило меня броситься в науку с такой страстью, какой я не испытывал ни разу, начиная с первого семестра моих научных изысканий. В первый же месяц я понял, что никогда прежде у меня не было таких возможностей. Научная работа в Кембридже находилась на совершено ином уровне по сравнению со всем, что я до сих пор видел. Крупных ученых здесь было больше, чем младших преподавателей в Лондоне. А некоторые из них были крупнейшими. К тому времени я уже привык встречаться с людьми, сделавшими свой вклад в современную науку; тот день, когда я был потрясен, услышав лекцию Остина, остался далеко позади. Но когда я увидел Резерфорда, проходящего под аркой Кавендиша, я вновь ощутил забытый трепет. Глядя на него, я вспомнил, как я впервые услышал его имя, когда Люард, вдохновившись, зажег меня своей головокружительной новостью о строении атома еще в начальной школе, двенадцать лет назад; так странно было видеть воочию человека, чье имя стало частью твоего сознания.

Еще до конца моего первого семестра в Кембридже мне довелось услышать, как Резерфорд делал сообщение о новом великом открытии, осуществленном в Кавендише. Слухи об этом открытии уже несколько дней ходили по лабораториям, и вот теперь я сидел в переполненной аудитории и слушал первое официальное сообщение. Через неделю о нем будет доложено в Королевском обществе, а через месяц или два оно будет опубликовано для всего мира. Но сердце билось чаще от сознания, что ты слышишь, почти в частном порядке, новость, которую никто еще не слышал и которая значительно изменит наши представления об атоме. Все мы спрашивали себя, скоро ли мы сможем расщепить атом по собственному желанию?

Вряд ли я когда-нибудь забуду эти собрания по средам в Кавендише. Для меня они были воплощением глубочайшей личной взволнованности наукой; в них была, если хотите, романтика, но не романтика частного научного открытия, которую я вскоре познал. Каждую среду я возвращался домой сырыми вечерами, когда восточный ветер с болот с воем проносился по старым улицам, и я шел, озаренный ощущением, что я их видел, слышал, был рядом с лидерами величайшего движения в мире. Лекционный зал, набитый до отказа, начиная с галереи и кончая креслами; от первых рядов, где сидели профессора, и до последних мест под самым потолком, где аспиранты лихорадочно записывали каждое слово, где люстры вечно гасли, словно, по иронии судьбы, это было неотъемлемой принадлежностью самого знаменитого центра экспериментальной науки, ощущение высокого и необычайного подъема, всегда державшего нас в таком напряжении, что мы с облегчением смеялись каждому намеку на шутку. Великие люди. Там выступал сам Резерфорд; Нильс Бор, которого называли Сократом атомной науки, однажды часа два дружески беседовал с нами на забавной смеси датского и английского языков; Дирак, которому, по слухам, очень рано предрекали стать вторым Ньютоном; Капица, со своим странным акцентом и неповторимым гением; Эддингтон, с шуточками в манере Льюиса Кэррола, и все остальные — англичане, американцы, немцы, русские — все, кто занимался ядерной физикой в эту самую горячую пору.

На этих собраниях я подружился с людьми, которым суждено было сыграть большую роль в моей жизни; помню, что Константина и Люти я встретил в один и тот же вечер, когда выступал У. Л. Брэгг и мы втроем остались, чтобы задать ему кое-какие вопросы. Я часто видел рыжеватую копну волос Константина на улицах и слышал рассказы о его необыкновенных способностях. Он мне нравился, но так получилось, что сдружились мы только много позже. Люти был очень вежливый молодой баварец, приблизительно одних лет со мной, работавший в Кембридж же уже два семестра. С самого начала он оказался для меня чрезвычайно полезен. Оглядываясь назад, я думаю, что я был способнее его, даже в то время; я мыслил оригинальнее, у меня было больше идей и больший размах, но он обладал способностью к детальному научному анализу и основательным знанием элементарной физики, которых я был совершенно лишен. Думаю, что он был лучше меня подготовлен.

Подстегиваемый этой атмосферой большой науки, пользуясь помощью и критикой Люти и некоторых других, подстрекаемый их успехами в изысканиях, я добился многого в своей работе. К рождеству, за восемь месяцев, я сделал здесь больше, чем почти за два года в Лондоне. Ключ к структуре органической группы все еще не давался мне в руки, я с раздражением чувствовал, что решение почти у меня в руках, и все-таки я не мог его найти. Острый аналитический ум Люти разрушал мои предварительные построения тут же, как только я создавал их. Поэтому через два-три месяца моего пребывания в Кембридже я оставил основную тему и начал работать над побочной. И эта работа пошла так успешно и вызвала у меня столько интересных соображений, которые стоило проверить, что я отдал ей большую часть года. За это время я опубликовал две серьезные статьи, и еще одна, многообещающая, была у меня подготовлена. Меня уже в довольно широких кругах считали подающим надежды молодым ученым, в моей области у меня было не так много соперников среди моих соотечественников, меня приглашали на все конференции по кристаллографии, мое будущее, казалось, довольно прочно определилось на ближайшие четыре-пять лет. Мой колледж был одним из немногих в Кембридже, где преподаватели избирались открытым конкурсом, я имел право послать свою диссертацию, как только мне будет присуждена докторская степень, и мои покровители Мерт о н и Макдональд оба заверяли меня, что никаких сомнений в моем избрании быть не может.